Многие мерзавцы разбогатели в 94-м году: они покупали двадцатифранковые ассигнаты за десять су и оплачивали ими не только государственные земли, но и свои старые долги, хотя брали в свое время в долг звонкой монетой. Все было бы потеряно, если бы и армия пошла по этому гнусному пути, но как раз в армии были живы республиканские добродетели. Термидорианцы и их дружки поспешили занять места монтаньяров в Комитете общественного спасения, но такого Карно, Приера из Кот-д’Ор, такого Робера Линде, неутомимых тружеников, способных создавать, кормить армии и руководить ими, — патриотов, день и ночь думающих лишь об исполнении своего долга, — таких людей болтунам и интриганам не так-то просто заменить, поэтому пришлось их еще на какое-то время оставить на своих местах. И армии же их знали и разделяли их образ мыслей.
И вот в то время, как внутри страны, где правили Тальены, Фрероны и Баррасы, царило сплошное разложение: мюскадены[141] безнаказанно убивали патриотов своими палками со свинцовыми набалдашниками, устраивались «балы жертв» и такие же богослужения, модные туалеты назывались «справедливостью», «человеколюбием», а люди, которые их носили, предавались самому низкому распутству, — наши республиканские армии продолжали одерживать большие победы.
В эту страшную зиму 1794/95 года армия Самбры и Мааса под командованием Журдана, а также Северная армия во главе с Пишегрю отбросили немцев и англичан за пределы нашей страны; они вступили в Голландию и завладели всем левобережьем Рейна — от швейцарского Базеля до самого моря. Это была одна из самых блистательных кампаний республики; морозы стояли трескучие, и наши гусары, промчавшись галопом по льду, захватили даже неприятельский флот, — такого еще никто не видывал и, наверно, никогда не увидит.
Сколько раз по вторникам и пятницам, в рыночные дни, когда бедняки наводняли нашу лавочку на Рыночной площади в поисках соли и табака, а ветер швырял снег даже за наш прилавок и лед покрывал крыльцо и пол у порога, — сколько раз, глядя на широкую белую улицу за дверями, на деревья у крепостного вала, клонимые ветром, я думал:
«Холодно у нас!.. Ох, и холодно!.. А все же нашим храбрым товарищам, которые шагают сейчас по большим дорогам — босые, обернув ноги соломой, — приходится куда хуже!»
Отпуская товар покупателям, отвечая одним, другим, я не переставал об этом думать, и мне вспоминался Майнц, Ле-Ман, Савенэ, хотя ту пору и сравнить нельзя было с этой зимой 1794 года, когда вино и даже водка замерзали в погребах.
Вечерами, когда мы сидели за закрытыми ставнями, в печурке потрескивал огонь, Маргарита подсчитывала медяки, я складывал их столбиками, а мой брат Этьен читал о вступлении наших войск в Утрехт, в Арнгейм, в Амерсдорф, в Амстердам, о переправах через плотины и каналы, о том, как наши гусары потребовали сдачи английского флота, вмерзшего в лед у острова Тексель, и о других, не менее удивительных вещах, — сколько раз глаза мои наполнялись слезами; Маргарита же, бросив считать выручку, сколько раз говаривала:
— Ну, что ж, пусть парижские роялисты требуют отмены прав человека и гражданина, ничего у них не выйдет: республика одерживает победы и деспоты бегут!
И все вместе мы восклицали:
— Да здравствует республика, единая и неделимая!
Все главные якобинцы нашего города, даже Элоф Коллен, помирившийся со мною, поняв, что я говорил тогда от чистого сердца, — все взяли за обыкновение приходить к нам после ужина потолковать у нашей печурки. Наша читальня стала местом сборища патриотов: здесь, у нас, узнавали главные новости, возмущались тиранами и пением «Марсельезы» отмечали наши победы. Что поделаешь? Это у нас в крови. Даже через двадцать пять лет у Бастьенов-Шовелей звучала только эта песня, и когда в доме не пели, весь город знал, что роялисты одержали верх.
К концу этой суровой зимы мы торговали уже всеми бакалейными товарами, и жители Пфальцбурга и окрестностей должны были нам более девятисот ливров: когда люди терпят такую нужду, а ты знаешь, что они честные, трудолюбивые, бережливые, нельзя им отказать в кредите и не отпустить в долг то, без чего не обойтись. Мы тоже задолжали Симони по меньшей мере столько же, сколько другие должны были нам, но он написал нам, чтобы мы не беспокоились и не торопились с уплатой: если надо, он подождет еще три месяца, ибо год сейчас для всех трудный, а под конец он предлагал нам забрать у него еще товару.
Первого марта 1795 года мы произвели первый учет в нашей лавке; это необходимо для каждого торговца, который хочет знать истинное положение своих дел: что он продал, что у него осталось, в убытке он или получил барыши; может ли расширить дело или должен остановиться, — только прощелыги живут, ни о чем не думая, пока к ним не явится судебный пристав и сам не произведет учет их имущества.
Итак, мы с радостью обнаружили, что после уплаты Симони и поставщикам книг у нас останется еще полторы тысячи ливров чистого дохода, — после такого тяжкого года это было просто замечательно.
Само собой, мой отец и дядюшка Жан раз в неделю уж непременно приходили к нам в гости, а отец еще обедал у нас каждое воскресенье. Пока свирепствовал голод, Маргарита никогда не забывала на прощанье сунуть ему в карман ломоть хлеба и добрый кусок мяса, — она скорее оставила бы нас без ужина, чем отступила от своего обыкновения, и я тем сильнее ее любил. Мы уже знали, в котором часу должен прийти мой славный отец, и утром с порога видели, как он, улыбающийся, появляется в конце улицы и, расправив плечи, весело здоровается со всеми встречными, даже с детьми, а те кричат ему:
— Здравствуйте, дядюшка Бастьен!
А он улыбался в ответ и, войдя к нам, спрашивал:
— Ну, Мишель, ну, дети, как дела?.. Все хорошо?
— Да, отец.
Тогда, обив о порог башмаки, чтобы не осталось снега, он говорил:
— Что ж, войдем! Войдем!..
Мы проходили в читальню; он грел руки у печки и с нежностью посматривал на Маргариту. Дело в том, что мы были в ожидании — ждали самой большой радости, какая выпадает на долю человека, и добрый мой отец знал об этом. Думаю, что в ту пору он чувствовал себя счастливейшим человеком на свете: он бы, наверно, охотно запел, но радость его выливалась в умиление. Он обычно утирал глаза и говорил:
— Господи, как же мне повезло в жизни! Вот ведь какой везучий я человек!..
Он забывал обо всем: о ростовщике, о поборах, о нищете, которую терпел целых пятьдесят лет, о Никола, о матери, о моем отъезде из родных мест в 92-ом, — и видел только нас: Этьена, ставшего уже почти взрослым; меня, вернувшегося с войны; Маргариту, мою милую женушку. А все остальное — об этом он не думал.
Время от времени получали мы весточки и от Шовеля, — это были самые счастливые дни для Маргариты, но письма приходили короткие, не такие, как прежде, — всего несколько слов: «Милые дети, целую вас. Ваши весточки доставляют мне большое удовольствие. Надеюсь, мы еще поживем все вместе. Времени в обрез, а положение серьезное. Передайте поклон дядюшке Жану, Коллену и другим…» Чувствовалось, что он боится, не осмеливается откровенно писать. Но мы хоть знали, что он здоров, — и то хорошо. После выполнения своей миссии в Альпийской армии Шовель должен был вернуться в Париж, и мы надеялись, что он заедет к нам на обратном пути.
Итак, наш первенец появился на свет в последний день марта 1795 года, — крепыш с толстыми щечками, пухлыми ручками и ножками, молодец хоть куда. После великих тревог и волнений, увидев его в руках у матери, под белым одеялом, на кровати с занавесками, я почувствовал, как что-то могучее, поистине страшное по своей силе, сдавило мне грудь. Казалось, верховное существо парит над нами и говорит мне:
«Даю тебе этого ребенка, чтобы ты сделал из него хорошего гражданина, борца за справедливость и свободу».
Слезы подступили у меня к горлу, и я поклялся в душе, что в меру своих сил и возможностей сделаю из него человека. Маргарита молчала — только с улыбкой смотрела на него. Старуха Орсон и другие кумушки со смехом восклицали:
— Ну и красавец! Прямо великан!
И уже два каких-то гражданина, зашедших в лавку, спрашивали, нельзя ли посмотреть на него. Тут появились мой старик отец и дядюшка Жан.
— Поздравляю, Мишель, поздравляю! — восклицал дядюшка Жан.
А отец, посмотрев на малыша, розового и толстенького, вдруг заплакал, потом засмеялся и принялся меня обнимать. Поцеловав Маргариту, он сказал:
— Вот теперь мы будем совсем счастливы. А когда он подрастет, я буду ходить с ним в лес гулять.
Словом, всякий может себе представить, как оно было.
Появление первенца по-иному окрашивает всю вашу жизнь. Маргарита от счастья слова не могла вымолвить — только смотрела на меня, и мы улыбались друг другу.
— Он похож на тебя, Мишель! — были первые ее слова. — Ах, до чего же отец будет рад!
