— Вот теперь мы будем совсем счастливы. А когда он подрастет, я буду ходить с ним в лес гулять.
Словом, всякий может себе представить, как оно было.
Появление первенца по-иному окрашивает всю вашу жизнь. Маргарита от счастья слова не могла вымолвить — только смотрела на меня, и мы улыбались друг другу.
— Он похож на тебя, Мишель! — были первые ее слова. — Ах, до чего же отец будет рад!
Я еще многое мог бы рассказать об этом дне, но что бы я ни рассказывал, все равно те, у кого не было детей от хорошей жены, не поймут меня, а тем, у кого они были, — ну, что я скажу им нового?
Все наши большие войны к тому времени были окончены: мы завоевали Бельгию и Голландию, левый берег Рейна, часть Пьемонта и Испании. Остальные же наши враги жаждали только мира. Даже Шаретт, засевший в своих болотах, и тот не мог больше тянуть. Республика объявила о помиловании бунтовщиков: им позволялось отстроить свои дома, вновь возвести церкви и честно трудиться на своей земле. Им обещали даже возместить нанесенный ущерб, при одном условии: что они будут вести себя тихо. Каррье, Пинара и Гранмезона отправили на гильотину за превышение полномочий в Комитете общественной безопасности. Чего еще могли требовать вандейцы? Все считали, что они образумятся и у нас надолго воцарится мир. Но тут мерзавцы, намеревавшиеся три года назад растащить по кусочкам Францию, видя, что их дело прогорело, — накинулись на Польшу. В газетах только и речи было что о знаменитой Екатерине, императрице всея Руси, самой большой развратнице во всей Европе, о генерале Суворове да о польском герое Костюшко[142].
Костюшко одерживал одну победу за другой, как вдруг пришла весть о страшном разгроме в Праге, о поражении борцов за свободу и, наконец, о декларации союзников, в которой говорилось, что «коль скоро поляки не могут жить в мире и согласии между собой и поставить во главе государства дееспособное правительство, они, союзники, во имя справедливости и общего блага, решили поделить страну между собой». Так мог бы оправдать свой поступок любой ворюга, пойманный с поличным и отправленный на каторгу за то, что он проник в чужой дом и обокрал его, а ведь это были король Прусский, император Австрийский, императрица всея Руси, и тамошние епископы возносили в их честь хвалу!
Не надо было обладать особым умом, чтобы понять, что эти тираны вовсе не желали иметь рядом страну, где народ свободен, и, прикончив нашего единственного союзника, скоро снова примутся за нас. Прежняя Гора прекрасно поняла бы это: между республикой и королями долгому миру не бывать. Либо вся Европа должна была стать свободной, либо мы должны были вернуться к рабству! Но разве это могло волновать роялистов? Или всех этих жирондистов, которые снова сидели в Конвенте и именовались теперь «Группа семидесяти трех»? Ведь императоры и короли были им лучшими друзьями. Жирондисты рассчитывали на них и вместе плели заговоры. Потому они и не боролись с голодом. Им хотелось вызвать возмущение в народе, а потом сказать:
«Вот если бы у нас был король, все пошло бы иначе: наши порты были бы открыты, и мы стали бы получать зерно. Мы бы заключили выгодные договоры с немцами, англичанами, русскими. Расцвела бы торговля, заработали бы мануфактуры и так далее…»
За них были термидорианские секции вокруг Тюильри, мелкие и крупные торговцы, ремесленники богатых кварталов Парижа. Монтаньяров в Конвенте оставалось так мало, что они слова не могли вымолвить в защиту народа. Даже Карно — и того сместили, посадив на его место в Комитете общественной безопасности жирондиста, некоего Обри, который тут же принялся выводить в отставку всех генералов-патриотов, всех офицеров, пользовавшихся любовью солдат. Человек этот поступал совсем как министры Людовика XVI, назначавшие изменников комендантами крепостей. Все это видели, но что тут поделаешь? Сила была у реакции. На юге начинался белый террор. Монтаньяры, понятно, мешали изменникам, и те решили от них избавиться.
И вот на другой день после рождения нашего маленького Жан-Пьера, 12 жерминаля III года Республики, парижские газеты вышли с сообщением о том, что изголодавшиеся люди хлынули к Тюильри, ворвались в зал заседаний Конвента, требуя хлеба, а термидорианцы выставили их вон. Значит, теперь народ пошел войной на буржуазию, а это было совсем уж плохо!
С той же почтой пришла весть, что Конвент, воспользовавшись этим, отправил Колло-д’Эрбуа, Бийо-Варенна и Баррера[143] без суда на каторгу в Кайенну, а Камбона, Менье, Моиза Бейля — словом, всех, кто спас Францию, когда роялисты хотели отдать ее врагам, — посадили в тюрьму. Короче говоря, повторялась старая история: страну продавали, чтобы урвать себе местечко получше, ренту, пенсию, привилегии!
В тот день, хоть я и чувствовал себя бесконечно счастливым в кругу своей семьи и друзей, хоть мне и приятно было видеть рядом жену, сына, старика отца, я с радостью взял бы ружье и пошел бы громить изменников. Наверное, немало людей нашло бы в себе мужество поступить точно так же. Но какой бы из этого вышел толк? Возглавить нас было некому: всех наших предводителей казнили! Ах, какая беда!
Вот когда патриоты поняли, к чему мы пришли. Я с радостью отдал бы всю свою кровь, чтобы воскресить Робеспьера и Сен-Жюста, которых я ненавидел, а Коллен положил бы голову на плаху, чтобы вернуть Дантона и Камилла Демулена, которых он считал безнравственными. Но когда зло свершилось, никакими жалобами и сожалениями тут уж не поможешь.
Через несколько дней термидорианцы, жирондисты и роялисты отправили на гильотину страшного Фукье-Тенвиля[144], бывшего общественного обвинителя, и пятнадцать судей Революционного трибунала. Полицейские шпики бежали за повозкой, на которой везли Фукье-Тенвиля и, передразнивая его выступления в трибунале, кричали:
— Ты лишен слова!
Он же отвечал:
— А ты, безмозглый народ, лишен хлеба!
И он был прав: реакционеры не давали подвозить в Париж провиант; народ получал лишь две унции хлеба на человека в день! А в наших краях уже сжали озимые, и крестьяне распродали свои запасы зерна и сена, видя, что яровые обещают хороший урожай, — словом, никакого голода не было. Но роялистам нужны были бунты, чтобы иметь повод разгромить народ, — они чувствовали за собой поддержку и стремились стать хозяевами в стране, а потому и морили голодом несчастных парижан.
Ждать им пришлось недолго: 20 мая 1795 года, значит — 1 прериаля III года, вспыхнуло восстание, голодный бунт, когда женщины, дети и несколько батальонов Антуанского предместья ворвались в зал Конвента с криками:
— Хлеба и конституцию девяносто третьего года!
Граф Буасси-д’Англа шесть часов просидел в шляпе на своем председательском месте, окруженный лесом топоров, пик, штыков, направленных ему в грудь. Уверен, что монсеньер граф д’Артуа не желал бы очутиться на его месте. Этот Буасси-д’Англа был роялист, но человек смелый: у него даже хватило духу снять шляпу, когда ему острастки ради поднесли на пике голову депутата Феро.
Все это пересказывали тысячу раз.
Восстание в прериале продолжалось три дня[145]. Пока народ был хозяином положения, Конвент, подчиняясь его воле, принял множество декретов, которые на другой день были все сожжены. У народа не было вождей, и он не сумел воспользоваться своей победой. Если бы Дантон был жив, он, конечно, выступил бы с требованиями от имени народа. На другой день двадцать тысяч термидорианцев и роялистов, поддерживаемые шестью тысячами драгун, отбросили восставших назад, в бедные кварталы, откуда их выгнал голод, и народ, потерявший столько тысяч своих сыновей, защищая наши границы, отступил. Он не решился принять бой и признал себя побежденным.
Это было последнее большое восстание. Если бы не было известно, что наши армии стоят на стороне республики и в случае чего могут двинуться на Париж, чтобы восстановить ее, термидорианцы, жирондисты и роялисты уже тогда посадили бы на трон Людовика XVIII. За одну ту неделю все члены бывших Комитетов общественного спасения и общественной безопасности, за исключением Карно и Луи из департамента Нижнего Рейна, а также двадцать один депутат и десять тысяч истинных патриотов были арестованы и сосланы или гильотинированы. Какое счастье, что Шовель находился в армии с поручением! Хитрость для изменников куда важнее силы: силой они ничего не добились, а теперь все было у них в руках. Они расформировали патриотически настроенную жандармерию, отобрали у национальной гвардии пушки, а у ремесленников — оружие. Теперь уже ни один рабочий не входил в гражданскую гвардию. В Париже был восстановлен гарнизон из линейных полков — как до 89-го года. Словом, оставалось только посадить на трон короля.
Но республиканские войска еще стояли под ружьем. Значит, надо было найти продажных генералов, способных предать народ, а потом написать его величеству: «Возвращайтесь, государь! Опасность миновала! Возвращайтесь к своим детям, которые плачут без королей, принцев и епископов. Скажите, что все это время Вы путешествовали, а теперь возвращаетесь в лоно своей семьи, или придумайте что-нибудь другое. Приезжайте, все будет хорошо. Не бойтесь, потомок Людовика Святого, трон Ваших отцов ждет Вас».
