Подобно русским писателям, которые, как известно, вышли из гоголевской «Шинели», все мы вышли из средней школы. Поэтому школьная тема близка нам и интересна. И учились ли вы в дореволюционной гимназии или на рабфаке, в музыкальном училище или современном колледже – у вас всегда найдутся общие воспоминания о товарищах, учителях, хулиганах, школьных вечерах и влюбленностях.
Вспомним школу двадцатых годов. Какой она была? Она была не похожа на дореволюционную – это прежде всего. Старая школа представлялась победившему пролетариату местом эксплуатации и подавления человеческой личности в ее зародыше. Муштра, зубрежка, оторванность от жизни – вот что прежде всего видели работники просвещения во всех этих гимназиях, реальных училищах и лицеях.
Воплощением тирании представлялись экзамены, отметки, домашние задания и контрольные работы. А латынь, греческий, чистописание и Закон Божий – никчемным, а то и вредным времяпрепровождением. К тому же «шибко образованные» были всегда чужды трудовому народу. Во время революции и Гражданской войны они находились по ту сторону баррикад и линии фронта. Как отголоски проклятого прошлого воспринимались порой требования учителей о вызове родителей в школу или вставание учеников при появлении учителя в классе. Ушло в прошлое классическое образование в гимназиях и реальное – в реальных училищах. Не стало коммерческих училищ, кадетских корпусов и пр.
Теперь все стало просто. Школы первой и второй ступени. Школа первой ступени – это начальная школа, с первого по четвертый класс, а второй ступени – с пятого по седьмой, а то и по девятый классы.
Образование называлось «народным» (сокращенно «наробраз») и общедоступным. Никаких приготовительных классов, классных дам, только знания и труд.
В деревне с трудом дело обстояло проще. Там и летние каникулы сделали не два с половиной, а три с половиной месяца, чтобы у детей оставалось больше времени для помощи родителям в полях и огородах. В городах же, где существовала безработица, школы сами стали обзаводиться мастерскими: столярными, слесарными и пр.
Когда же все дети, согласно новому закону, пошли в школу, тут-то сказалась нехватка учебных мест. До революции-то многие дети учились в церковно-приходских школах, да и то по одному – по два года, и школ для них не строили, при церквях занимались. Теперь Церковь была отделена от государства, а школа от Церкви. Опасаясь религиозного дурмана, государство не решалось даже закрытые церкви отдавать под школы. На постройку же новых не было денег.
В школах возникла страшная теснота. В 1920 году, например, на каждого ученика в стране приходился один квадратный метр класса и тринадцать квадратных сантиметров коридора. Прямо хоть не выпускай детей во время переменки. Выход нашли: стали перемены для разных классов в разное время делать.
Когда, наконец, школьники расселись за свои столы и парты, где по двое, где по трое, а где и по четверо, оказалось, что не хватает учителей и учебников.
Тогда Наркомпрос стал сам придумывать программы обучения, которые в учебниках не очень-то и нуждались.
Согласно такой программе познание ребенком мира начиналось с дома, с семьи, мамы, папы, бабушки, дедушки, Жучки, кошки, мышки и прочего домашнего окружения. На второй год дети изучали родную деревню, осваивали, например, такие темы: «Осенние работы в деревне» или «Охрана здоровья и труда в деревне», на третий год обучения они знакомились с районом, волостью, губернией, а на четвертый – со всей страной. Что учитель знал – то и рассказывал.
Окончив четыре класса, ребенок не только умел читать, писать, считать, но и имел какое-то представление об окружающем его мире. К тому же он получал кое-какие трудовые навыки. Идея Наркомпроса о трудовом воспитании школьников не была оригинальной. Возникла она в сельскохозяйственных школах США. Там вопрос: «Как удается мистеру Смиту разводить таких прекрасных индюшек?» – превращался в школьный курс и становился основой программы обучения. Школьники Техаса и Айовы, чтобы найти на него ответ, изучали строение птицы, ее породы, болезни, чем они питаются, как размножаются и т. д. По окончании такой школы ученикам не надо было думать о том, чем заниматься. Они продолжали дело своих родителей на ферме.
Надежде Константиновне Крупской, работавшей в Наркомпросе, нравилась такая педагогика. Не случайно она выдвинула на руководящую работу Виктора Николаевича Шульгина. Это он перенес на подзолистую российскую почву методы обучения в школах черноземных штатов Америки. Пропагандируемый им метод получил название «Метод проектов». Суть его сводилась «к применению полученных в школе знаний при решении определенных жизненных проблем и к осуществлению разработанных проектов в жизни».
В сельских школах, например, дети работали над темами «Вырастим новую породу свиней» или «Сделаем работу нашего кооператива выгодной всем», а в городе – «Поможем ликвидировать неграмотность» или «Поможем нашему заводу-шефу выполнить промфинплан».
Новая власть провозгласила основой жизни труд. «Кто не работает – тот не ест». Этот пролетарский лозунг был заимствован из Библии, где в третьей главе второго «Послания к фессалоникийцам (солунянам)» сказано: «…если кто не хочет трудиться, тот и не ешь». Тема труда вдохновляла пролетарских художников на создание произведений искусства. На Петровке, при входе в Пассаж, были установлены барельефы полуобнаженных пролетариев, под которыми помещались серп и молот. Правда, изображены были эти орудия труда отдельно друг от друга, не перекрещивались, видно, потому, что еще не пришло время «смычки между городом и деревней». А вот на фасаде дома 6/8 по Большому Сухаревскому переулку, в котором в двадцатые годы находилось жилтоварищество, большими буквами были выведены слова известной песни: «Мы путь земле укажем новый, владыкой мира станет труд». Теперь этой надписи нет. Ее замазали.
Но вернемся к детям. При всей серьезности разрабатываемых ими проектов они оставались детьми. Играли в «чижика» – маленькую деревяшку с обструганными, как у карандаша, концами, в казаки-разбойники, в пинг-понг, шарики для которого покупали в магазинах, а ракетки делали сами. Выпиливали их из фанеры и обклеивали с обеих сторон наждачной бумагой. Устраивали шумовые оркестры, подбирая «инструменты» где придется, пели песню о картошке – «Здравствуй, милая картошка, тошка, тошка, тошка, / Пионеров идеал. / Тот не знает наслажденья, денья, денья, денья, / Кто картошки не едал». Читали стихи: «Спит лорд Керзон. / Снится лорду страшный сон, / Что его ведут / В наш народный суд». Стояние в церкви на молитве им заменили занятия физкультурой на свежем воздухе. Поначалу ребята стеснялись появляться на людях в одних трусах. Потом – ничего, привыкли.
Так в стране подрастало веселое поколение спорщиков и энтузиастов. Собственно говоря, для жизни в условиях нэпа школьных знаний хватало. Много ли нужно знать, чтобы содержать керосиновую лавку или шляпный магазин? А вот для высшего учебного заведения, для большого производства – их оказалось недостаточно. И порой было обидно, что какой-нибудь бывший реалист (ученик реального дореволюционного училища) может рассчитать деталь, а выпускник нашей, советской школы – не может. Просвистели, стало быть, дети новой России на собраниях и митингах знания, которые так нужны, чтобы строить социализм.
В конце двадцатых годов страна взяла курс на индустриализацию. Хватились инженеров, техников, а те с дореволюционным образованием. А где же выпускники наших школ? Оказалось, что они годятся только в чернорабочие. Писать грамотно и то не научились. Как-то, правда, выручали рабочие факультеты – «рабфаки». Они, как правило, открывались при больших предприятиях. Принимали на них детей рабочих и крестьян, кроме кулаков, разумеется. На дневном рабфаке учились три года, на вечернем – четыре. При поступлении проходили испытания по политграмоте, русскому языку и арифметике, а закончив рабфак, становились специалистами, перейдя, таким образом, от начального образования, минуя среднее, к высшему.
Руководители страны обратились в Наркомпрос. Чем вы тут занимаетесь? У вас программы обучения есть? А учебники вы написали? Оказалось, что ни программ, ни учебников нет. Еще в августе 1918 года Наркомпрос своим циркуляром постановил изгнать учебники из школ, а в 1930 году учителя собрались на конференцию и объявили принцип стабильности учебника вредным и косным. Дескать, все течет, все изменяется.
Вот и получилось, что даже в 1933 году один учебник приходился на семь учеников!
Впрочем, в эти годы трудно было не только с учебниками, но и с тетрадками. В тридцатые годы даже следователи НКВД нередко писали протоколы допросов на обороте географических карт. Городской отдел народного образования был вынужден запретить свободную продажу тетрадей. Он сам распределял их по школам. Правда, на Сухаревском рынке ими продолжали спекулировать.
