— Хорошая.
И отошёл назад.
Софья ожидала чего угодно, только не такой простой оценки. И в то же время она почему-то поняла, что это и есть самая точная и лучшая её оценка и никакие восторги и любезности не могут сравниться с этим добрым и мужественным приговором её внешности.
— Ну, хорошая, так хорошая, — сказала великая княгиня Марья Ярославна, улыбнувшись. — Ведите её назад в церковь, да сразу и повенчаем.
Через час состоялось венчанье, обмен кольцами, клятвы в верности. Там же, в маленькой временной церковке, сколоченной внутри строящегося Успенского храма. И такая умная мысль посетила во время обряда глупую Софьину головку — она подумала: «Тесно и хорошо, словно мы венчаемся в Кувуклии[114]!»
После венчания был ужин, на котором присутствовали только трое — Софья, Иван и Марья Ярославна. Сразу после ужина новобрачные отправились в свои покои, и Софье предстояло пережить ещё одно радостное удивление — её муж оказался не только красивым и горделивым государем, но и мужчиной хоть куда.
А всё остальное было потом, с завтрашнего дня — все многочисленные приёмы и пиршества, посвящённые столь знаменательному событию, как бракосочетание государя Московского Ивана Васильевича и византийской деспины Софьи Фоминичны Палеолог. И катания на санях и с гор по снегу, и взятие снежной крепости, и всякие прочие увеселения, и прение легата Бонумбре с митрополитом Филиппом, на котором посрамлённым оказался не русский первосвященник, а гроза всех диспутов Антонио Бонумбре…
Малыш уже насытился и, задремав, откинулся от горячей материнской груди-кормушки. Нянька осторожно стала принимать из рук государыни Софьи накормленное дитя. В сей миг вошла, шелестя своим монашеским облачением, та, которую некогда звали великой княгиней Марьей Ярославной, а ныне — инокиней Марфой. Перекрестившись на образа, она ласково промычала:
— Здра-а-авствуй, деспинка! Покормила?
— Покормила, матушка. Хорошо поел.
— Молоко-то не иссякает?
— Да даже прибывает как будто.
— Славно! Питаешь, значит, а сама не напитанная ещё? Идём обедать, там для тебя лебедя зажарили, приглашённые твои собрались, да и новость хорошая.
— Едет?! — так и подпрыгнула государыня.
— Едет, едет, — рассмеялась монахиня. — Ох ты, как бы не задохнуться от волненья!.. Гонец прискакал. Часа через три будет наш государь Иванушка на Москве!.. Ох, задыхаюсь!.. Едет надёжа-князь, не зря я Богу-то молилась да живой ослоп во сне видела.
Глава вторая
ДВЕ КНИГОЧЕЙКИ
«А вот примечательно, про книжки вспомнит или на радостях не до них ей?» — подумала инокиня Марфа, с удовольствием глядя на то, как ликует сыношенька[115], прознав о скором прибытии мужа. Давно ли, давно ли она недолюбливала, да какой там недолюбливала — терпеть не могла деспинку Софью, за глаза именуя её так же, как все, кто был против брака Ивана и заморской княжны? А обидных прозвищ на Москве для второй жены великого князя каких только не насочиняли — и «папская фрязка», и «черноутица», и «дутая фрягиня», и «Софря», и «фря заморская», — напрочь забывая о том, что она не итальянка, не фряженка никакая, а греческого, византийского рода.
В тот день, когда Софья приехала и после исповеди и молитвы явилась на смотрины в покои вдовствующей княгини Марьи, мать жениха, уступая рассудку, смирилась с ней. На свадьбе видела она страшное смущение, владевшее душой невесты, занесённой из полуденных теплот в заснеженную полунощную Московию. Понимала, что лишь превозмогая в себе это смущение, Софья пытается принимать сколь можно горделивую осанку и независимый вид. Даже сочувствовала ей какое-то время, но потом поддалась животной неприязни по отношению к чужачке, охватившей многих в Кремле. Если б ещё и Иван стал чураться своей новой жены, и вовсе не было б житья бедной деспинке. Но великий князь был к ней подчёркнуто нежен, без конца говорил ей ласковые слова, заботился, и со стороны можно было бы подумать, что он влюблён в неё, как юноша. И Марья Ярославна старалась и себя держать в отношении сынохи по-доброму, без лишней строгости. Точнее, строго, но не жёстко. Но она-то знала, не влюблён он в неё, да и вряд ли по-настоящему любит. Разве может он забыть милую покойницу Марьюшку, которую все на Москве обожали от мала до велика. Родненькую Марью Борисовну, хоть и тверичаночку, а всё ж не фрягиню, пусть даже греческого племени.
Была одна надежда быстро удалить привезёнку, удовлетворившись её родством и царскими регалиями, — все предполагали, что она лишь временно притворяется, будто не латинка, а на самом деле подослана папой ради воскрешения дела об унии. Открыться сие должно было во время спора о вере, прилюдно устроенного между папским легатом бискупом Бонумбре и митрополитом Филиппом. Но сколько ни приглядывались к Софье во время сего долгого и пламенного спора, ни в чём не обнаружилось её пристрастий к латинской мысли. Бискуп, поначалу казавшийся неколебимым и стойким борцом за свою веру, в конце спора был полностью подавлен и лишь бормотал: «Нет при мне книг нужных, были бы книги, я бы доказал…» И как ни старалась Марья Борисовна, а не увидела в глазах сынохи досады за легата. Мало того — казалось, Софья страшно рада за соисповедников своего мужа, кои отныне были и её соисповедниками. Глаза её сверкали, щёки горели. Красивые глаза, красивые щёки, брови дивные, губы алые… Ане наша она, не наша, что ты мне ни говори!.. Слова наши хочет говорить, а не умеет, путается, язык ломает. Смутится и умолкнет. Эх ты, черноутица! Эту кличку Марья Ярославна сама для неё придумала. Когда, смутившись и потупив взор, Софья опускала вниз свой греческий нос, было в ней что-то от чёрной уточки, уткнувшей клюв в пышную мягкую грудку.
А как вспомнишь, что за чёрное время было тогда, перед приездом деспинки и после её вселения в великокняжеском дворце! И сама-то она, хотя, быть может, и незаслуженно, стала для многих, в том числе и для Марьи Ярославны, каким-то особым знаком, воплотившим в себе ту мрачную пору.
После покорения Новгорода и истребления измены новгородской осень, зиму и весну только и жили этой радостью. В честь сего разобрали старый белокаменный Успенский собор, построенный ещё митрополитом Петром при князе Иване Калите и за полтораста лет пришедший в полную ветхость. Зодчие Кривцов и Мышкин на месте разобранного храма начали возводить новый, по образу и подобию Успенского собора во Владимире. Ездили во Владимир меру снимать. Весной и летом великокняжеский воевода Фёдор Давыдович Пёстрый-Стародубский провёл удачную войну против пермского князя Михаила, не желавшего признавать единства земли Русской. Разгромив пермяков в решительном сражении на реке Колве и взяв в плен всех главных воевод Михаила, Фёдор Давыдович окончательно присоединил к Москве весь полунощный Урал. Радость за радостью! Однако следом за весельем пришли новые беды — разгневанный тем, что Иван не прислал в срок дань, ордынский хан Ахмат двинулся на Русь со своими полчищами. Все воеводы наши прославленные во главе с великим князем вышли ему навстречу, ведя за собой войско огромное, едва ли уступающее в числе татарам. Дойдя до Оки, взяв и уничтожив град Алексин, хан не решился на большое сражение с грозным противником и вернулся в свои степи в надежде, что со временем представится более удобный случай.
Все ликовали, а Марья Ярославна лежала в это время в Ростове при смерти, полностью уж уверенная в том, что настала её пора покинуть мир сей. Детушки — Иван, Андрей, Борис и Андрей Меньшой, — прогнав все вместе поганого хана, тотчас прибыли к смертному одру матери, простились с ней, получили благословение. Один только Юрий не приехал. Мол, заболел и в Москве отлёживается. Она на него серчала — уж мог бы приехать проститься с матерью-то! Так серчала, что вдруг на поправку пошла, перестала задыхаться до посинения, день ото дня дыхание её улучшалось, а тут из Москвы пришло известие — Юрий помер на Москве от той же самой болезни, от задоха проклятого!
Получив сие известие и видя, что мать стала выздоравливать, великий князь с братьями отправились на Москву хоронить несчастного Юру, а каково было Марье одной оставаться в Ростове! Глаза в глаза со страшной мыслью о том, что, сердись на сына, она на него свою смертную болезнь перекинула и тем погубила.
После смерти Юрия между Иваном и братьями начались раздоры, которые и до сих пор не кончились. Удел покойного брата был самым большим, огромное количество городов к северо-востоку от Москвы входило в него — и Дмитров, и Переславль, и много других. Поскольку детей после Юрия не осталось, все эти земли считались выморочными, и следовало по закону, установленному ещё Калитой, разделить удел между братьями поровну. Но Иван вдруг решил нарушить закон и полностью присвоить удел покойного Юрия, говоря при этом: «Не себе беру, а единому государству моему». Как и ожидалось, братья обиделись и отныне взялись враждовать с Иваном. Выздоровевшая окончательно Марья Ярославна приехала на Москву и потребовала от Ивана подарков братьям, дабы хоть как-то сгладить вражду. Великий государь внял её требованиям и подарил Андрею Горяю городок Романов на Волге, Борису — Вышгород, а Андрею Меньшому — Тарусу. Наконец после долгих переговоров поцеловали крест забыть обиды и признать земли покойного Юрия принадлежащими токмо Москве-столице.
