Тон Ратманова почти неуловимо изменился: теперь, когда он произносил эти слова, из него почти исчезли нотки добродушно-отеческой, чуть хмельной умиленности и на смену им появился оттенок деловитый и весьма трезвый, почувствовалась какая-то внезапная и целеустремленная настойчивость.
— Я слушаю вас, — сдержанно сказал Игнатьев.
— Поясню свою мысль. Ситуация сложилась необычная, скандальная, если хотите, но для меня она еще и трагическая, Дмитрий Палыч, потому что я — отец. Вы меня понимаете? Дочь ушла из семьи, ушла решительно, хлопнув, так сказать, дверью и решив больше не возвращаться. Естественно, что тут, помимо обиды и… ну, и других прочих эмоций, возникает чувство тревоги — ну, а как она будет дальше? Дочь-то — что она будет делать? Вернуть ее силой — нельзя по закону, да и смысла нет, что бы это была за жизнь, посудите сами. А оставить одну, предоставить, так сказать, воле судьбы… согласитесь, не всякий отец на это пойдет! В таком случае естественно, мне кажется, обрадоваться тому, что у дочери нашелся друг, близкий человек, который сможет… ну, попросту позаботиться о ней!
Тоже верно, подумал Игнатьев. Все-таки он просто несправедлив к старику, конкретно ничего плохого в нем нет… пожалуй.
— Я вас понимаю, Иван Афанасьевич, — сказал он уже теплее.
— А я и не сомневался, что вы меня поймете. Я ведь не то что хочу вас… поймать, что ли, заставить жениться с ходу. Просто нам с женой легче будет, если мы будем знать, что Нике есть к кому притулиться… Как у вас со временем?
Игнатьев посмотрел на часы.
— У меня еще сорок минут до отхода автобуса, иначе придется ловить такси в Шереметьево…
— А, так вы успеете. Вон оно — метро, а ехать отсюда до Охотного ровно двадцать минут. Словом, я вам вот что скажу. Ради Никиного блага и нашего родительского покоя — не оставляйте ее в этом чертовом Новоуральске. Как хотите и куда хотите, но заберите ее оттуда. Прежде всего, постарайтесь убедить вернуться сюда; никто ей слова не скажет, будем считать, что ничего не случилось, и точка. Ну — нервный срыв, кризис, с кем не бывает! Сам на работе иной раз так, понимаете ли, психанешь — потом своим же подчиненным стыдно в глаза смотреть. Словом, пускай возвращается, как говорят, к пенатам. А не захочет — мой вам совет, Дмитрий Палыч, не тяните и давайте договаривайтесь с Никой касательно совместных планов на будущее. Провентилируйте хорошенько этот вопрос, тут, если разобраться, нет ничего сложного. Кончит школу, получит аттестат, и с богом. Школу она ведь, кстати, и в Ленинграде смогла бы кончить… если уж в Москву наотрез не захочет. Только чтобы там не вздумала остаться, слышите?
— Я постараюсь убедить Нику вернуться в Москву, — сказал Игнатьев. — Но если она захочет пожить некоторое время у брата…
— Не соглашайтесь ни в коем случае, употребите все свое влияние, уговоры, силу, все что угодно. Я ничего дурного не скажу про Ярослава, но у него своя семья, и Нике там тереться нечего. А жить самой — это сумасшествие, ей же семнадцати еще нет, как она там устроится? Поэтому я и говорю — любыми средствами, вплоть до умыкания…
— Даже так, — сдержанно посмеялся Игнатьев и, перекинув дорожную сумку в левую руку, протянул правую. — Ну, мне пора, Иван Афанасьевич.
— Да-да, до свидания, счастливого пути и — ни пуха вам ни пера! А насчет умыкания я серьезно: если не останется других способов — можете увозить ее в Ленинград, заранее имеете мое «добро». Ни пуха ни пера!
— К черту, — от души ответил Игнатьев. — К черту!
Самолет приземлился перед рассветом. Двигаться дальше в такую рань не имело смысла; Игнатьев прошел в зал ожидания, наполненный храпом транзитных пассажиров, отыскал свободное кресло и проспал до утра, успев даже увидеть очередной автомобильный сон. На этот раз приснился фиолетовый «конвертибль».
Без четверти десять он был уже в Новоуральске. Таксист ему попался общительный и разговорчивый, за час пути из Свердловска он расспросил Игнатьева о его работе, рассказал о своих планах жениться и закончить без отрыва какой-нибудь вечерний институт или техникум. Подкатив к единственной в Новоуральске гостинице «Дружба», таксист уже протянул руку, чтобы выключить счетчик, и вдруг спросил:
— У вас забронировано тут?
— Да нет, — сказал Игнатьев, — я так, наугад. На худой конец поговорю с кем-нибудь из горничных, авось дадут адрес…
— Минутку, — перебил таксист. — Наугад и спрашивать нечего, я вам точно говорю. Можно, конечно, у частника снять койку, так ведь это еще к кому попадешь. Вы как, десяткой лишней располагаете?
— Располагаю. А что, есть возможность?
— Давайте ее сюда, а сами обождите в машине. Если только Клавка сегодня дежурит…
На его счастье, Клавка дежурила. Минут через пятнадцать таксист вышел из подъезда, сел за руль, выключил счетчик и отдал Игнатьеву бланк регистрационного листка и ключ с деревянной биркой.
— Ясно? — спросил он, подмигнув. — Значит, так: вы сейчас прямиком на третий этаж, спокойненько, будто уже неделю там проживаете. А после в номере листок этот заполните и — без верхней одежды — вниз, к администратору. Скажете, срок, мол, истек, плачу за следующие сутки…
Проходя деловым шагом через гостиничный холл, Игнатьев чувствовал себя положительно прохиндеем и очень боялся встретиться взглядом с кем-нибудь из страстотерпцев, толпившихся у окошечка дежурного администратора и уныло сидевших в раскоряченных модерновых креслицах под пестрыми плакатами «Интуриста». На третьем этаже он так же деловито, помахивая ключом, прошел мимо коридорной, нашел и отпер свой номер — маленький, жарко натопленный, пахнущий свежей масляной краской и мастикой для натирания полов.
Он разделся, посидел у письменного столика, глядя в окно и барабаня пальцами по телефонной трубке, потом поднял ее.
— Виноват, — сказал он, когда отозвалась телефонистка. — Девушка, мне нужна справка, может быть вы поможете. Где здесь улица Новаторов? Это далеко от гостиницы?
— Ой нет, что вы, — певуче отозвалась та. — Вы с номера звоните? У вас куда окошко — на площадь или во двор?
— На площадь. Я вот сейчас на нее смотрю.
— Ну, так улица Новаторов перед вами и есть! Там вон дом с колоннами напротив, — видите, где реклама Госстраха на крыше? — а влево улица уходит, дома в пять этажей, крупнопанельные — видите? Это и будет Новаторов…
Он осторожно опустил трубку и взялся за подбородок. Цель оказалась слишком близко, к этому он был как-то… не подготовлен. Вдруг так, сразу — через площадь и влево. Да, совершенно верно — стандартные пятиэтажные дома, точно такие, как где-нибудь на Новоизмайловском проспекте. Или на Охте. Совсем близко. Тут и с мыслями не успеешь собраться…
Правда, он тотчас же с облегчением вспомнил, что есть еще неотложные дела — пойти заплатить за номер, потом побриться. Или, пожалуй, наоборот.
Он вытащил из сумки футляр со «Спутником», завел пружину, критически оглядывая себя в зеркало. Вид, конечно, еще тот — как по заказу. А что удивительного? Третью ночь приходится спать урывками, и все снятся эти проклятые машины. Ника небось не приснится. А машины — просто проклятье какое-то, еще и эта фиолетовая пакость сегодня, приходилось ее куда-то прятать, словом — бред. Вот нет у нас в Союзе психоаналитиков… пришел бы, полежал бы на кушетке с закрытыми глазами, рассказал бы все как на духу — может, и докопались бы, откуда это берется. В самом деле — почему ни разу не приснилась Ника?
Да, а родитель-то у нее… Что угодно, говорит, вплоть до умыкания. Полный карт-бланш. Но откуда у таких родителей такая дочь? Загадки наследственности. Умыкайте, говорит, доучиваться может в Питере. Ай да папа.
Внизу, у дежурного администратора, все сошло благополучно. Дождавшись, пока у окошка кончит ругаться получивший отказ, Игнатьев небрежно назвал номер комнаты и сказал, что хочет уплатить еще за трое суток.
— Семь рублей пятьдесят копеек, — громко сказала дежурная, переслаивая копирками квитанционную книжку, и спросила вполголоса: — Листок заполнили? Паспорт с вами?
— Все в порядке, — сказал Игнатьев.
— Отдайте дежурной по этажу вместе с этой квитанцией…
Через десять минут, выйдя из гостиницы и не успев еще пересечь площадь, он увидел Нику.
Он узнал ее не сразу, и вообще не узнал бы, вероятно, если бы она не оглянулась. Он шел через разбитый посреди площади чахлый молодой скверик, а перед ним молодая женщина вела за ручку ребенка лет четырех. Женщина была в коричневой дубленой курточке с поднятым капюшоном, в коротких сапожках и узких черных брюках, и он обратил на нее внимание только потому, что походка ее и вся манера держаться показались вдруг ему странно знакомыми. В сущности, только присутствие ребенка создавало своеобразный психологический барьер, помешавший Игнатьеву сразу узнать эту походку.
Они были шагах в двадцати перед ним, когда ребенок закапризничал, стал упираться и, выдернув ручонку, остался стоять посреди дорожки. Мать прошла немного вперед, потом оглянулась и, собравшись было позвать своего взбунтовавшегося отпрыска, увидела почти поравнявшегося с ним Игнатьева.
