Они были шагах в двадцати перед ним, когда ребенок закапризничал, стал упираться и, выдернув ручонку, остался стоять посреди дорожки. Мать прошла немного вперед, потом оглянулась и, собравшись было позвать своего взбунтовавшегося отпрыска, увидела почти поравнявшегося с ним Игнатьева.
Тот, увидев ее, остолбенел и тоже остановился. Впрочем, он тут же опомнился и понял, что все это не игра воображения и что в самой встрече нет ничего сверхъестественного, если эта самая улица совсем рядом. Правда, младенец оставался загадкой, но сейчас ему было не до младенцев. Не отрывая глаз от испуганного; с приоткрытым ртом лица Ники, он поднял руку и с какой-то безобразной игривостью помахал перчаткой.
— Алло, — сказал он ненатуральным голосом. — Ты совсем как жена Лота… неужели я так уж страшен?
Он подошел к ней вплотную и взял за руки.
— Ну, здравствуй, — сказал он тихо и добавил еще тише: — Любимая!
— Здравствуй, — едва шевельнув губами, шепнула Ника. — Как ты… здесь очутился?
— Очень просто, сел в самолет и прилетел.
— Зачем ты это сделал?
— Вот так вопрос! А что я должен был делать?
Она помолчала, закусив губу.
— Если бы я хотела, чтоб ты был здесь, я написала бы тебе об этом…
— Иными словами, ты хочешь, чтобы меня здесь не было?
Ника ничего не ответила. Забытый в стороне ребенок вдруг оглушительно заревел и, когда Ника кинулась к нему, объявил, что хочет пипи.
— Господи, — растерянно сказала Ника, — если бы я знала, как это делается… я сегодня первый раз вышла с ним погулять, обычно он в садике…
— Это твой племянник?
— Племянник… Но что мне теперь с ним делать?
— А ты его посади, — подумав, сказал Игнатьев. — Их как-то держат на руках, я видел…
— Да, но На нем столько накутано… Ты думаешь, он не простудится?
— Вряд ли. Это минутное дело. Давай-ка попробуем его раскутать прежде всего.
Они присели около племянника на корточки и начали, мешая друг другу, возиться с его одежками.
— Действительно, ничего не понять, — озабоченно сказал Игнатьев.
— Это его соседка одевала, она всегда так кутает…
— Тетя Ника, а мне узе не нузно, — важно объявил вдруг племянник. — Я узе в станы наделал.
— Ну, Петька! — огорченно ахнула Ника, удостоверившись в том, что так оно и есть. — Ну поросенок же ты, как теперь будешь гулять с мокрыми штанами? Теперь пойдем в садик, ничего не поделаешь, пусть там тебя переодевают… Дима, я тогда отведу его сейчас, ты меня подожди.
— Это далеко?
— Нет, ты жди здесь, это близко, я скоро вернусь…
Ника взяла оскандалившегося Петьку за руку и ушла не оглядываясь. Игнатьев посмотрел на часы, прошелся по всем дорожкам скверика, потом обошел площадь вокруг, рассеянно поглядывая на витрины. Ника появилась через двадцать пять минут, сдержанная и какая-то отчужденная.
— Ты давно завтракала? — спросил Игнатьев.
— Давно, но есть я не хочу.
— Тогда мы пообедаем часа в два, если не возражаешь. А сейчас, я думаю, нам нужно просто сесть и поговорить.
— Хорошо, — безучастно согласилась Ника. — Где, здесь?
— Нет, здесь ты простудишься, пойдем ко мне в гостиницу.
— Ты думаешь, это прилично? Ах, впрочем, не все ли равно. Хорошо, идем к тебе. Ты остановился в «Дружбе»? Тебе повезло, я тоже хотела снять здесь номер, но мне сказали, что мест нет и не будет…
— Сейчас ты у брата?
— Да… они очень милые, но я их стесняю — одна комнатка, это не очень-то удобно…
— Слушай, а ведь здесь совсем зима.
— Сейчас еще ничего, — сказала Ника. — Когда я приехала, было холоднее…
Войдя в холл, где за эти полчаса стало еще более людно, Ника приостановилась и робко глянула на Игнатьева.
— Вдруг меня не пустят? — шепнула она. — Я слышала, в гостиницы посторонних не пускают…
— Только после определенного часа. — Игнатьев улыбнулся. — Ты видела «Твой современник»?
— Нет, мне кто-то из ребят говорил, что скучища.
— Вздор, отличный фильм…
— А что?
— Да нет, просто вспомнилось… там забавный разговор на эту тему. Ну, смелей…
Войдя в номер, Ника нерешительно огляделась.
— С тобой здесь еще кто-нибудь?
— Нет, к счастью. Просто это двухместный номер, считается «люкс»… хотя без ванной почему-то. Ну, раздевайся, снимай свои меха, здесь жарко. Ты знаешь, я ведь не узнал тебя, хотя шел за тобой в двадцати шагах. Пока ты не оглянулась.
— Просто ты никогда не видел меня в этом…
— Ну да, в Крыму ты была одета несколько легче, — улыбнулся он. — Загар сошел?
— Почти. В Москве, когда мы вернулись, мне ужасно не хотелось купаться, боялась стереть загар… Ох, ты сегодня такой нарядный — я ведь тебя тоже никогда не видела иначе как в джинсах и ковбойке… А вот у тебя загар не сошел…
— Он у меня хронический, — сказал Игнатьев, крепко потерев щеку. — Даже бритва не берет. Ну что, мы так и будем стоять?
Ника нерешительно, бочком, присела к письменному столу. Игнатьев сел на кровать напротив.
— Так вот, Ника, — сказал он, уперев локти в колени, соединив концами растопыренные пальцы и внимательно их разглядывая. — Я знаю почти все… во всяком случае, все самое существенное… поэтому ты можешь мне ничего не объяснять и ничего не рассказывать. Вчера я провел вечер с твоими родителями…
— Они уже вернулись? — тихо спросила Ника.
— Да, на прошлой неделе. Их вызвала твоя учительница, которой ты послала письмо перед отъездом. С нею я тоже виделся. Словом, я вполне в курсе дела. А сюда я приехал для того, чтобы предложить тебе вместе решить — как быть дальше. Если тебе это не нужно, если ты хочешь действовать без советов и подсказок — скажи, я не обижусь. Мне просто кажется, что посоветоваться и подумать вместе никогда не мешает. Конечное решение так или иначе остается ведь за тобой, я не собираюсь тебе ничего навязывать…
— Я знаю…
— Ника, послушай.
— Да?
— Ты считаешь, что тебе необходимо оставаться именно здесь, рядом с братом?
Ника беспомощно пожала плечами, глядя в окно.
— Не знаю, Дима… Я так думала, но… это получается как-то не совсем реально, что ли. Я не знала, что у него жена, ребенок… И он вообще не совсем такой, как я воображала. Он… гораздо сильнее, понимаешь? Я думала, он нуждается в помощи… какой-то такой поддержке, поэтому я и приехала сюда. Но с самого начала так получилось, что они с Галочкой обхаживают меня как больную, утешают, нянчатся со мной как с маленькой… глупо как-то ужасно.
— Глупого-то тут ничего нет… пока. Ну, а дальше?
Ника нервным движением отвела от щеки прядь волос и ничего не ответила. Помолчав, она сказала сдавленным голосом:
— Дима, я должна сразу сказать тебе две вещи, очень серьезные. Во-первых, к родителям я не вернусь. Если ты приехал меня уговаривать, то зря. Я не вернусь, понимаешь?
— Понимаю, Ника. Уговаривать тебя я не стану. А во-вторых?
— Во-вторых, я тебе не верю.
— Прости, не понял, — озадаченно сказал Игнатьев. — Чему ты не веришь? Что я не собираюсь тебя уговаривать?
— Нет. Не этому. А вообще. Я теперь не верю тебе вообще. Ни в чем. Понимаешь?
— Хоть убей, нет. Разве я тебя в чем-то обманул?
— Еще нет.
— Хорошенькое дело — еще нет! Ты соображаешь, что говоришь?
— Прекрасно соображаю.
— Нет, не соображаешь!
— Нет, соображаю!
— Ну хорошо, хорошо! — Игнатьев вскочил и пробежался по диагонали, пнув по пути завернувшийся угол ковра. — Допустим, это я ничего не соображаю. Допустим! В таком случае будь добра объяснить мне толково и членораздельно — почему ты считаешь меня потенциальным обманщиком. Я жду!
— Дима, не сердись, — сказала Ника с упреком.
— Я вовсе не сержусь, что ты. Я тронут и доволен. Я счастлив! Я ведь только за этим сюда и летел…
— Дима, ну успокойся, ну ведь ты же меня понял совершенно не так!
— Прекрасно, объясни в таком случае, как я должен был тебя понять.
— Ну, я сказала… в обобщенном смысле.
— Что это значит?
— Я тебе не могу верить не потому, что ты — это ты, а вообще. Я теперь не верю никому. Даже себе и то не верю. Понимаешь… я сегодня все утро думала: почему я все это сделала? Действительно ли потому, что иначе не могла, или просто чтобы покрасоваться перед собою…
— И к какому же выводу ты пришла?
— А ни к какому. Вот мне кажется, что я это сделала ну совсем-совсем искренне — но как проверишь? Все равно ведь за этим может сидеть малюсенькое такое желание покрасоваться… понимаешь? Когда я ехала сюда, Дима, мне ужасно плохо было, ты себе представить не можешь, как плохо… еще и после разговора с тобой, — я была уверена, что ты мне никогда этого не простишь, ну и вообще… И вот я ночью вышла в тамбур — постоять просто немного, у меня голова ужасно болела, в вагоне было нечем дышать. И знаешь, меня такое отчаяние охватило вдруг, — представь себе, пустой прокуренный тамбур, освещение какое-то тусклое, холод ужасный, и эти колеса под полом грохочут, будто погоня… А главное — что ночь и никого-никого вокруг… Ты понимаешь, Дима, рассказать этого нельзя, когда рассказываешь — просто смешно получается со стороны, но меня тогда ужасное охватило отчаяние, и я тогда подумала — ну, может, просто ухватилась за эту мысль, чтобы немного легче стало… Только ты не будешь смеяться, обещаешь?
