Культурная работа в тюрьмах не ограничивалась чтением газет и постановкой спектаклей. Например, заключенные Лефортовского изолятора в 1931 году совершили экскурсию на пароходике по Москве-реке.
У Таганского домзака прохожие нередко могли видеть, как заключенные подметали тротуар и поливали его из лейки. Картинка была довольно миленькая.
В Сокольническом исправдоме двери камер не запирались, и можно было ходить из одной в другую.
Вообще в двадцатые годы можно было услышать или прочесть в журнале такие полные гуманизма мнения ученых, как, например: «свидание через решетку — это мучительство!», что заключенных надо воспитывать по-разному, в зависимости от их преступных наклонностей и т. д. В конце двадцатых в рационе заключенных, хотя бы и формально, а то и на деле, бывало мясо. Вот, например, рацион колонии ОГПУ на 2 января 1928 года: хлеба — 520 граммов, мяса — 100 граммов, картофеля — 150 граммов, капусты — 100 граммов, гречневой крупы — 100 граммов, масла — 20 граммов и соли — 25 граммов. Было так не всегда. Обычной едой была «баланда».
В 1928 году в Москве открылась выставка изделий, выпускаемых силами заключенных. Заключенные делали мебель, фотоаппараты, чернильные приборы, ткали ткани, создавали станки и приборы, доили коров, выращивали овощи и фрукты, и, вообще, чего только не делали на зависть оставшимся на свободе их нечистые руки.
Но ничего им не помогало. Власти все больше смотрели на них не как на падших и заблудших, а как на волков из чужой, враждебной стаи.
Нарком юстиции Н. Крыленко, например, настаивал на том, что преступников следует изолировать от общества и после отбытия ими наказания, направляя в ссылку. Суровые мнения по поводу ужесточения режима в лагерях и тюрьмах постепенно стали преобладать в коридорах власти.
В 1929 году были ликвидированы изоляторы спецназначения и введена следующая система мест заключения: а) дома заключения для подследственных и пересыльных; б) колонии (открытые и закрытые); в) дома заключения для срочных заключенных и г) исправительно-трудовые лагеря.
Созревала система ГУЛАГа. В тюрьмы и лагеря стало больше попадать озлобленных, ожесточенных людей, потерявших всякую почву под ногами. Жизнь за решеткой, за колючей проволокой они начинали воспринимать как новую и неотвратимую свою судьбу. Становилось меньше театра, меньше хора, а больше чифира и карт.
Существовали в тюрьме (впрочем, как и всегда) свои неписаные правила. Люди, живя «на воле», могут не знать, что делается у соседей по квартире. Тюрьму, какой бы большой она ни была, новость облетает с быстротой молнии. Передать кому-то, что кто-то «скурвился», что кому-то нельзя доверять, что кто-то объявил голодовку или о чем-то другом, было необходимо любой ценой.
Главное развлечение заключенных — карты. Иметь их, конечно, не полагалось. Доставать их с воли было хлопотно, да и могли отобрать надзиратели. Карты делали сами. В книге «Заключенные» Лев Леонтьев описывает процесс их изготовления: «При помощи «клейстера» из хлеба и воды склеивается несколько кусков бумаги, чтобы карты были поплотнее. Затем эти плотные листы аккуратно разрываются, а если есть нож — разрезаются на части, соответствующие величине обыкновенных игральных карт. Тем временем из той же бумаги изготовляется трафарет в один знак каждой масти — черва, бубна, трефа, пика, из микроскопического кусочка химического карандаша, разведенного в воде, изготовляется краска. При помощи трафарета на карты наносится необходимое число знаков в том же порядке, что и на обыкновенных картах. Фигуры изображаются условно: вместо рисунка короля, дамы, валета — ставятся в надлежащем месте начальные буквы «К», «Д», «В», и карты готовы».
Конечно, тюрьма есть тюрьма, но все же можно сказать, что в то время она еще не была адом (хотя, как понимать это слово). Да и сроки, унаследованные новым порядком от царского режима, за уголовные преступления не угнетали. Иметь десять-пятнадцать судимостей («хвостов») — такую роскошь могли себе позволить даже молодые преступники. Сроки наказания за многие преступления исчислялись месяцами. В этом сказывалась не только невозможность содержания под стражей большого количества заключенных (ими действительно были забиты арестные дома (тюрьмы). На 21 мая 1923 года в них содержалось 2186 человек вместо положенных по штату 969, в исправительных домах вместо положенных 4504 заключенных содержалось 4909), но и снисхождение к большинству уголовных преступников как к элементам, не чуждым пролетариату в классовом отношении. К тому же, как уже было сказано, смягчению тюремных нравов способствовало и унаследованное от царского режима представление о сроках наказаний. Например, согласно статье 169 Устава «О наказаниях, налагаемых мировыми судьями» царского времени за обычную кражу полагалось наказание не свыше шести месяцев, а за нарушение общественной тишины (хулиганство), по статье 38 — арест до трех месяцев. Заключенные, приговоренные к столь кратким срокам, смотрели в будущее с оптимизмом, а работников тюрьмы не очень-то заботило их перевоспитание.
В 1926 году начальник Главного управления мест заключения Москвы Ширвиндт информировал московское руководство о том, что 40 процентов заключенных осуждено на срок до года лишения свободы. В частности, при проверке в Сретенском домзаке оказалось значительное число лиц, осужденных на срок от двух-трех недель до трех-четырех месяцев.
Поскольку краткие сроки лишения свободы никого не исправляли и никого не устрашали, а заключенные лишь даром поедали государственный хлеб, судьям в начале двадцатых годов была дана установка: суровые меры и репрессии применять в отношении классовых врагов и деклассированных преступников-профессионалов. В отношении же социально неустойчивых элементов — в максимальной степени развить практику замены кратких сроков лишения свободы иными мерами социальной защиты, главным образом принудительными работами без содержания под стражей. Были работы «по специальности», но был и «грубый физический труд». Среди наказаний, не связанных с лишением свободы, практиковались и такие как общественное порицание, понижение по службе и даже перевод из одного города в другой. Во времена существования «трудовых армий» такое решение суда было вполне допустимым.
В принудительных работах оказались свои сложности. Известно, что в те времена была большая безработица, люди, ничем не опороченные, месяцами ждали работу, состоя на учете на бирже труда, а осужденные к принудработам устраивались без всяких проблем и только проценты с заработка выплачивали. Это ли не стимул для совершения незначительных преступлений? Осуждение преступников, таким образом, ставило их в привилегированное положение перед безработными, не совершившими ничего противоправного. К тому же, согласно существующему положению, исправительные работы могли заменяться штрафом, да еще в рассрочку. Бывали случаи, когда осужденных направляли для отбытия наказания в магазин, где они работали или который им принадлежал. Допускалась замена осужденного к исправительным работам другим лицом, например родственником или просто нанятым.
Закон от 17 июня 1928 года был призван положить конец всем этим безобразиям. Согласно ему, лицам, отбывающим исправительные работы, платили только 10 рублей в месяц. Желающих устроиться на работу с помощью приговора стало меньше.
Безработица толкала людей не только в суд, но и прямо в тюрьму. Как-то в 1925 году к двум неделям ареста был приговорен некий Бобылев. (А надо сказать, что и тогда замена осужденного к лишению свободы другим лицом не допускалась.) Приговор был исполнен, а Бобылев продолжал ходить на работу. Стали поговаривать о раздвоении личности. Потом-то оказалось, что вместо осужденного Бобылева в арестном доме находился безработный Бастрыгин. Боясь из-за ареста потерять работу, Бобылев попросил его отсидеть за него срок за определенную плату. Бастрыгин с удовольствием согласился. Не знаю, сидел ли он при Александре III — «миротворце», при Николае II — «кровавом», при Керенском, но то, что он сидел при нэпе и не за себя, а за другого, как старик Фунт в «Золотом теленке», — бесспорно.
Своеобразие времени сказывалось не только в тюремном режиме. Его можно обнаружить и в конвоировании арестованных. Надо сказать, что автомобильным транспортом в начале да и в середине двадцатых годов наши исправительные учреждения наделены не были. Заключенных водили по городу в сопровождении конвоя. Бывали при этом случаи побегов заключенных, а бывало, что и конвоир терял арестованного.
Особенно отличался своими потерями милиционер 49-го отделения милиции Расщупкин. Как-то, в начале 1925 года, он конвоировал в тюрьму другого милиционера — Савостьянова и по дороге потерял его. (Наверное, просто отпустил под честное слово.) Правда, на следующий день Савостьянов нашелся. В другой раз Расщупкин зашел с конвоируемым в столовую пообедать «по-товарищески». Выпили, поговорили, и Расщупкин так расчувствовался, что отпустил арестанта домой. Тот, как говорится, ушел и не вернулся. Еще один интересный случай произошел с Расщупкиным, когда он «прозевал» двух малолеток, которых сопровождал в исправдом. Недолго думая, Расщупкин уговорил двух беспризорников назваться именами беглецов и доставил их в исправительное учреждение. Когда самозванцы поняли, где находятся, то подняли крик и назвали свои настоящие имена. Расщупкину, к счастью, вскоре удалось найти беглецов и доставить их в исправдом. Милиционер Макаров конвоировал в Волоколамский исправдом Тихомирова и Милютину, осужденных на десять лет лишения свободы. Милютину сдал в Новинский исправдом, а с Тихомировым отправился бродить по городу. Заходили в чайные, к знакомым Тихомирова. Наконец Макаров отпустил Тихомирова на базар, откуда он не вернулся. Правда, через некоторое время Тихомиров нашелся. Макаров за халатность был осужден на три месяца ареста.
