бы не охладели к ратному делу. Смотри, воевода!..
Не по сердцу Варяжке такие реченья, иной раз вспыхнет и слово жесткое, противное ратному братству скажет, но тут же и пожалеет, что вырвалось нечаянное. И — ни в чем не поменяет прежнего устояния. Когда бы кто-то умел заглянуть в душу могутянскому воеводе, то и увидел бы там нежность, чуждую воинскому духу. Он увидел бы, что Варяжке совсем не хочется, чтобы сыны делали то же, что и он, рано свыкшийся с ратным ремеслом. Он, точно что, не желал этого, но и предложить им что-то другое не умел. Прекраса, привыкшая понимать мужа и подвигающая его к тихому, от нее исходящему, сердечному теплу, догадывалась об этом и молчала. Не от Прекрасы ли душевная ласковость, которая наблюдалась в Варяжке и многим казалась как бы даже не ему принадлежащей? Она-то и помогла воеводе понять Могуту и посочувствовать ему и постараться отвлечь от нелегких раздумий.
— А люди на новой для них земле садятся крепко, княже, — сказал Варяжко, коснувшись широкой твердой ладонью поседелых волос на голове своей. — И мало кто помышляет ворочаться на прежнее место. Верят твоему слову. И славят тебя всюду от Тмуторокани до Ильмень-озера за то, что принимаешь слабых и сирых, не отворачиваешься ни от кого. А на Руси ныне лютый мор гуляет, выкашивает людей. Слыхать, даже из Киева бегут разных ремесел люди, уходят в холопы за кадь овса или лукошко меду, а на великокняжьем менном дворе уже никому не дают жита. Знать, исчерпали запасы и пополнить неоткуда.
— Истинно так!.. — донеслось с краю застолья, там сидели обретшие себя в братстве, еще вчера не знавшие, что ожидает их впереди, примутся ли они в глухих борах, за топями да багнищами, где проживали роды, прилепившиеся к Могуте. А что, как и там ныне голодно и смерть крепко ухватила за горло и вольных братьев, как они называют себя? Хотя, по слухам, тут не только что вольно, а и неоскудевающе в душе. Говорили видаки, что земли в истоках Днепра-батюшки и Воложи-матушки не ослабли еще, пребывают в первородной силе, питаемые великими реками.
— На Смолени ворон черный заголосил, вознесшись над городищем, по-бабьи горько и неутешно. Страху нагнал на людей. Волхвы провещали: сие к худу еще пущему.
Могута слушал вполуха. И не потому, что его мало касалось говоренное. Нет, конечно. Всякое слово со стороны принималось им со вниманием, коль примечалась в нем печаль о русской земле. Но ничего не мог поделать с душевной маятой, что с утра придавила. И мысли его крутились вокруг дочери, так и не увидевшей света. Все же жила в нем надежда, что тьма недолго будет держать Зимаву, уступит место державному Божьему свету. Упорно верилось в это. И благо, что его веры не колебали вещанья волхвов, и сильнейшего среди них Череды. И он говорил про благостное для Зимавы в ином мире, что уже открылись для нее врата Ирия, недолго она находилась возле них, вошла туда к таким же, как и она, чистым духом и телом, отмеченным Божьим избранием.
На другом конце княжьего стола приспелым в городище новоявленным братом не без робости в голосе, но с явным желанием не показать этого высокому застолью, сказано было:
— А Владимир-то, князь-то, уж доподлинно известно, решился поменять на Руси веру и заместо старой поставить в наших землях веру царьградскую, которая в трех лицах: Бог-отец, Бог-сын и святый Дух. Посылал стольник в разные концы света гридей и старейшин, чтоб узнали, кому там молятся, где превыше всего благодать Божья, на людей нисходящая? И сказали, воротясь, великокняжьи зорчие, что пущей красоты, чем в Царьградских храмах, не видано ими нигде.
Тут и другие вступили в разговор, и те даже, более привыкшие к мечу, чем к беседе, воеводы Могутовы, и недоумение отмечалось в их словах крепкой вязью, не порвешь ее сразу, разве что при твердом усилии чуть растянешь, и вот уж кто-то в запале обронил строго:
— А нашему князю, что, не ведомо сие? Почему медлим, прикрывшись оберегами? Или вера дедичей уже не в чести и среди нас? Или войска у нас мало?..
Рядом с Могутой, по правую руку от него, жены светлого князя, темнобровые, со светлыми волосами, с глазами быстрыми, колюще и остро, но вместе и осторожно ощупывающими ближние лица; они в светлом одеянии, с золотистыми серьгами в ушах, с тяжелыми серебряными ожерельями на груди. Для чужеземца чудно бы показалось: почему бы им сидеть возле мужа, отмеченного воинскими доблестями, а не поодаль за другим столом, где и полагается сидеть девам?.. Разве это не в порушье старого свычая? Нет, не в порушье. Жены Могуты еще и в воинском деле умелы. Их часто можно увидеть в ратном строю рядом с мужем, они заслужили право находиться по правую от светлого князя руку за пиршественным столом.
Разговор меж тем продолжался, ратники все более повышали голос, уже не всегда сдерживая себя, но никто не переступал ту черту, которую переступать непотребно и в свободном застолье. Могута как бы даже со вниманием прислушивался к завязавшемуся разговору, но это не совсем так, пред мысленным взором его вроде бы внешне противно сущему в нем вырастали сладостные картины мирной жизни, от которой, правду сказать, он уже отвык, но коль скоро оказывался посреди засеянной хлебами жизни, то и забывал обо всем и жадно вдыхал пьянящий дух земли, а если подвертывалось какое-то дело, охотно брался за него и старался ни в чем не уступать самому сильному смерду. А потом, утишая в теле усталость, уходил от работного люда, чаще к шумному, кипящему истоку Воложи и там, выбрав место посреди жесткого разнотравья, падал на землю и долго лежал, глядя в высокое небо и невесть про что думая, но, скорее, не думая ни о чем, только с недоумением прислушиваясь к тому, что совершается на сердце. А там в такие поры делалось легко и никуда не влекуще и беспокоившее еще недавно отодвигалось, все казалось так далеко и неправдашно, точно бы если что-то и происходило, то не с ним и не в ближнем отдалении, а в другом мире, про который он теперь не хотел бы ничего знать. Но случалось и так, что, закрыв глаза и, задремав, он оказывался в мыслях среди близкого ему по духу люда, видел, как родовичи шли к святищу и славили Рода и Шура за то, что хлебы уродились на славу. Лица их сияли, и его
