надежду, и пуще прежнего встоскуется душа человеческая и, в конце концов, заморит себя, и уж не отыщешь ее нигде. Сказано, бессмертна душа человеческая. Но всякая ли душа бессмертна? И что есть отодвигающее людей от погибели, как не вера в благоустояние небесной жизни, пред которой все равны? Нету для нее пасынков, как нету и любимчиков. Но тогда почему одни уходят из ближней жизни со страхом в сердце перед неведомым, а другие нетрепетно, с ангельской покорностью? Истинно, от мрака рожденное во мраке и сгинет. Но истинно и другое, от света любви явленное миру в лучах его и пребудет до веку. Всякому сущему отпущена своя мера, от нее и восхождение, и увядание вместе. Кто скажет, что есть исход времени и где завершение ему, высоко вознесшемуся над мирскими деяниями, их воздымающими или, напротив, опускающими в пропасть неведения?..
Поведано в давние времена: всякое царство, разделившееся в себе самом, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. Не это ли происходит ныне в русских землях? Прав, пожалуй, Добрыня, говоря, что для укрепления русского духа надобна единая воля, которая управляла бы во всех селищах и городищах. Но где отыскать опору ей?..
— Отец мой, Великий князь Святослав, предерзостен был и много сильнее меня и тверже в решеньях. И в хазарских землях, и в касожских, и в булгарских испытали тяжесть его руки и покорились русскому витязю. Но и он не сумел привнести в вотчины, Богами данные во власть ему, тишину и покой. И стоило отойти ему в мир иной, как сразу зашаталось на Руси и князья, большие и малые, возомнили себя наибольшими. Сколько потребовалось пролить русской крови, чтоб хотя бы на время снова собрать отчие земли под державной рукой!
На прошлой седмице Владимир встречался со старцем Видбором и поразился его облику и речам его, подобным спокойному, все окрест подчиняющему своему духу водному потоку. Сказал старец про Бога единого, открывшегося ему во всем великолепии и славе. И про Христа, Сына Его возлюбленного, а вместе и Сына Человеческого.
— Не к Нему ли, в котором Божье благоволение, обращены ныне сердца многих людей и на русской земле?.. Не пришло ли время пасть ниц пред Престолом Всевышнего?!.. От Единого Бога и власть на Руси должна стать едина и никем не разделяема, никакими Уставами. И да свершится по сему слову, потому как открылось мне чрез суровую жизнь мою.
Владимир со вниманием выслушал старца и сдвинулось в душе его и узрилось благолепное, очищающее в ней…
На челе у Могуты птицей черной печаль, увидишь ее и вздохнешь тягостно, а скоро и сам ощутишь на сердце непокой и невольно подумаешь о неурядье, что разбросало людей, раскидало по свету. Ах, если бы можно было уладить тут, привнести в души обыкновенным человеческим участием и лаской не обойденную мету! Чтоб только она правила ими! Иль совсем запамятовалось доброе старое время, когда жили русские племена в согласии и в понимании сущего, которое не терпит душевного слома и подвигает к доброделанью? А может, никогда не было этого, благо дарующего всем на отчей земле живущим, времени? Но тогда откуда дивные предания, были и бывальщины, что еще не угасли в людской памяти, подвигаемые к жизни сказителями?
На прошлой седмице захаживал в Могутово городище и ближние оселья слепой Будимир с отроковицей Любавой и пел про доброе, от Рода великого и родовичей, время, и все, слушая его, дивились, а вместе и недоумевали, почему оно ушло никем не востребованное в Лету? Обидно. И досадно. И не только на князей, не пожелавших жить в мире и согласии, а и на собственное неразумение, на то, что слаб оказался и не воспротивился злу. Чудно… Каждый на Руси меряет свою вину не только собственными деяниями, но и деяниями ближнего. И если углядит там худое, то и пасмурнеет, точно бы и он повинен в этом. Спросил бы иноплеменник:
— Откуда такая неохватность в русской душе и почему бы ей терзаться? Кому какое дело, чего я хочу и чего хочет сосед мой? Что мне до мира?..
Да только едва ли спросит, даже и находясь на русской земле в пору ее добролетья, все для него тут останется неугадливо.
А что же Будимир? Иль не увидел душевным оком непокой в людях от его песен? Иль мимо слуха прошло, как мучительно стало воздыхание и как затомило в сердцах?.. И в лютые стужи Будимир не сходил с тропы странствий, забредал в дальние селища за Ильмень-озером, где осели изверги и беглые смерды, слушал их сказы про горестное, учиненное над ними родовичами или княжьими тиунами, сокрушался, горевал вместе с ними и возносился в духе, и тогда как бы сами, независимо от его желания, рождались в сердце песенные слова. И он, привыкши ничего не удерживать в себе, пел про давнее и понимал в людях нечаянно вспыхнувшую радость и потихоньку, исподволь накатывающую на них тоску, потому что ныне все по-другому, даже земля-матерь не так ласкова к своим детям, посуровела, утомилась от людских борений, они как бы откололись от времени и живут, ничему не подчиняясь, разве что злой сатанинской силе. О, Будимир знал и про нее, окаянную! Не она ли, отверженная небом, противная естеству мира, разметала в русских родах, растолкала, отчего не сразу и скажет ослабленный в духе, какого он роду-племени и зачем бы ему подымать меч на брата?..
Возле Будимира ясноликая Любава, она окрепла телом и духом, уж едва и вспомнит про томившее прежде, точно бы налита божьим светом, что виден и самым дальним, пребывающим во мраке души своей. Вдруг да и в них осияется, пускай ненадолго, зато памятно. Любава слушала Будимира и в ней самой рождалась песня, удивительная, ни к чему на земле не касаемая, уносящая в дальние дали, что открывались ей во сне. В ее песне не было слов, она вся состояла из знаков, ей одной ведомых, отчего нередко она пугалась: а что если прознает о них кто-то еще и надумает отобрать?.. Стоило Любаве подумать об этом, и она менялась в лице, во все поры прекраснодушное, оно делалось более прежнего осмысленным, обращенным к страсти, и она шептала:
— Не отдам… не отдам… не отдам…
Про нее знали в русских родах, что она не от мира сего, не всегда понимает про свое душевное состояние, про то, к чему обращено сущее в ней.
