Девять лет Киров в Ленинграде. Что сделал он за эти годы, чтобы превратить ленинградскую партийную организацию не в показной, а в истинный оплот Центрального Комитета партии? Он решил умиротворить этот вечно фрондирующий город, вместо того чтобы сокрушить его. Сокрушить – значит заменить старый аппарат новым, старые кадры – новыми. Умиротворить – значит оставить старый аппарат нетронутым, оставить старые кадры на месте, только перетянуть их на свою сторону. Поэтому пути и пошел товарищ Киров. Почему пошел? Не понимал своей задачи? Хорошо понимал. Но понимал именно свою задачу, а не партийную, превратил Ленинград не в оплот партии, а в свой оплот. Не он их завоевал на сторону партии, а они его завоевали на свою сторону, сотворили из него нового лидера.
Сталин снова подошел к столу, снова перечитал доклад Ягоды. Да, ставленник Ягоды – Запорожец не способен изменить обстановку в Ленинграде. Беспомощный человек, ничтожество!
Сталин открыл дверь приемной и приказал Поскребышеву вызвать к нему назавтра наркома внутренних дел товарища Ягоду.
На Ангару вышли в полдень. Нависшие над могучей рекой высоченные скалы, прослоенные бурыми, желтыми, красными известняками, обнажали первозданное строение земли.
Через час въехали в Богучаны. Здесь им предстояло жить.
У берега черные бани, сети на подпорках, лодки, привязанные к столбикам. По обе стороны широкой улицы – бревенчатые черно-серые избы. Тесовые крыши заросли зеленым мхом. Между избами высокие плотные заборы. Крыльцо во дворе. На улицу смотрят окна в резных наличниках, выкрашенных синей или фиолетовой краской.
Возчик въехал в большой двор с хлевом, сеновалом, сараями, открытым загоном для скота. Скота, однако, не было, только куры рылись в навозной куче. Возчик открыл дверь в просторную избу, в нос шибанул кислый запах, они увидели грубый самодельный стол, лавки вдоль стен – убогое вдовье жилище.
Хозяева: скрюченная бабка с клюкой сидела на скамье и провожала тревожным взглядом каждое движение постояльцев; ее дочь – женщина лет сорока с впалой грудью и отвислым животом, перетянутым грязным передником, молчала, точно немая; и, наконец, ее сын, маленький некрасивый мальчишка лет шестнадцати.
Сложили вещи и отправились к райуполномоченному НКВД. Им оказался некий Баранов, толстый человек с сытым казенным лицом, на котором было написано, что он проспал всю зиму, спал бы и дальше, да вот государственные дела не позволяют. Он вскрыл пакет, надулся, прочитал и каждому назначил место жительства. Ивашкин оставался в Богучанах, Володя Квачадзе отправлялся вниз по Ангаре, остальные вверх: Карцев в село Чадобец, а Борис и Саша в другой район, в село Кежму, в распоряжение тамошнего уполномоченного.
– Видите ли, – объяснил Борис, – у меня назначение в местное отделение «Заготпушнины». Есть распоряжение товарища Хохлова товарищу Косолапову.
Хохлов был управляющим окружной конторой «Заготпушнины», Косолапов – богучанской. Но письмо Хохлова Борис не показал, опасался, что Баранов заберет его.
– Зря Хохлов вмешивается в функции, – насупился Баранов, – придет почтовая лодка, отправляйтесь в Кежму.
Володя пошел разыскивать своих.
Ивашкин сразу посерьезнел, снова проникся сознанием исключительности своей профессии: в Богучанах затевалась типография, а наборщиков нет, они везде дефицит.
– Откуда вы знаете про типографию? – удивился Саша.
– В Канске слыхал, – уклончиво ответил Ивашкин и побежал искать себе квартиру.
Было неприятно, что он всю дорогу молчал об этом, опасался, что кто-то займет его место.
Борис выглядел подавленным. Далекая Кежма, еще триста километров, неизвестно, есть ли там вакантная должность, дурак он, не догадался запастись письмом и туда.
– Все же я схожу к Косолапову, – сказал Борис, – может быть, он что-нибудь сделает. Баранов полностью оправдывает свою фамилию.
Саша и Карцев пошли домой. Карцев совсем ослаб, едва добрался до избы, свалился на лавку, попросил попить, его бил озноб, Саша укрыл его, спросил у старухи:
– Есть у вас кипяченая вода?
– Отварная? В котле вон.
Она сидела в своем углу, как сова.
– Зачичеревил в дороге. Никого. Оклемается, молодой. Ись будете?
– Когда товарищи придут.
Первым пришел Володя, забрал свой мешок, сказал, что остановился у знакомого, третий дом за школой, и ушел.
Потом пришел Борис. Косолапов бессилен, все дело в Баранове – от такого тупицы зависит жизнь! Ну и черт с ним!
– Знаете, Саша, я даже рад. Я к вам привык. Вместе мы начали дорогу, вместе закончим.
Он уже рассуждал о том, как устроится в Кежме, устроит Сашу, вспоминал какие-то цифры по Кежемскому району, которыми он покорит тамошнего управляющего «Заготпушниной».
Явился Ивашкин, сообщил, что нашел угол с харчами за недорого, оклады здесь хорошие, с северной надбавкой, и он сумеет посылать домой, а то и выпишет семью сюда. Обедать не остался, за сегодняшний харч уже заплачено.
– Побегу, ребята, ждет меня человек.
Не спросил, когда им в путь, адреса не оставил, писать не просил и сам не обещал… «Побегу, ребята, человек ждет».
– Вот так расстаются люди, – заметил Борис.
– Не порыдал на вашей груди, – усмехнулся Саша.
– Вы тоже это заметили? Молодец! Способный ребенок.
Поели драчены из общей миски и отправились на почту, оставили заявления, чтобы им все пересылали в Кежму. Саша написал маме, что чувствует себя прекрасно, Ангара – грандиозная река, он ни в чем не нуждается, а писать ему следует в Кежму, до востребования.
Они вернулись домой. На улице лежали лайки, хвост кренделем, даже не поднимали голову, когда мимо проходила женщина с коромыслом или выкатывалась из ворот толпа ребятишек.
– Не вижу ни одного мало-мальски подходящего объекта, – сказал Борис, – девушка на почте – и это местная элита… Между прочим, здесь распространена трахома – упаси вас Господь вытираться их полотенцами! Да, так по главному вопросу: заметили вы девчушку, что вертится возле нашего дома? Такая скуластенькая, ничего девочка.
Саша видел ее, она разговаривала с хозяйским сыном.
– На вас заглядывается, – добавил Борис.
– Она совсем девочка.
– Почему? Лет шестнадцать. Вполне годится. Потом они выходят замуж и превращаются в рабочих лошадей. Присмотритесь.
– Растление малолетних, – засмеялся Саша, – с меня достаточно пятьдесят восьмой статьи.
У дома на завалинке сидела та самая девчонка, небольшая, стройная, крепконогая, с точеным, хорошо очерченным личиком, крутым лбом, полными губами. В чуть выдающихся вперед зубах был заметен отдаленный тунгусский, монгольский оскал. Глухо застегнута кофточка, длинная деревенская юбка закрывает до щиколотки босые ноги с твердыми грязными ступнями. Она жевала серу и смотрела на Сашу небольшими карими смеющимися глазами.
– Чего смеешься? – спросил Саша.
Она прыснула, закрыла рот рукой, вскочила, убежала, хлопнув калиткой. Но Саша видел, что она подглядывает за ним в щелку.
– Дикарка, но прелесть, статуэтка, – сказал Борис.
На ужин дали паренки – изрезанную пареную брюкву и бурдук – овсяный кисель. Опять все, в том числе хозяйка и ее сын, хлебали из общей миски. Старуха жаловалась: нет ни молока, ни мяса, даже рыбы – нет мужика в доме, некому рыбачить.
Во время ужина снова появилась соседская девчонка. Открыла дверь, увидела Сашу, опять прикрыла, затаилась в сенях.
– Чего прячешься, чувырла змеиная?! – крикнула старуха. Та продолжала тихо стоять в сенях. – Мешаная девка, – объяснила старуха. – Лукерьей звать. Лукешка, – опять крикнула она, – заходи в избу-то. Вот у городских еда нова.
Саша нарезал остатки колбасы для Карцева.
Лукешка вошла и стала в дверях.
– Капошная девка, – сказала старуха, имея в виду малый рост Лукешки, – по обоим родовым капошная, и отец, и мать… Где братанья?
– Лешак их знат, – ответила Лукешка, косясь на Сашу, – в лесу, однако.
– На корчевье, ломовщина, или пьянствуют, рюмочки-то, они заманчивые. Отец с нимя?
– С нимя… – Лукешка кивнула на Карцева: – Больной?
– Больной, – ответила старуха, – все бормотал. Кого он бормотал? Душа с телом расстается. Что стоишь? Садись, поговори, вон он какой баской, – и кивнула на Сашу.
Но Лукешка не садилась, стояла в дверях, жевала серу, косилась смеющимся взглядом на Сашу, босоногая, в кофте навыпуск и длинной юбке. Ее гибкое тело пахло водой, рекой, сеном. Она была в той короткой поре деревенской юности, когда девушка еще не изнурена работой, домом, детьми, ловкая, сильная, все знает, получила воспитание в общей избе, где спят вместе отец с матерью и братанья с женами, на грубой деревенской улице, откровенная, наивно-бесстыжая.
Саша протянул ей кусок колбасы:
– Попробуй.
Лукешка не двинулась с места.
– Бери, лешакова дочка, жабай! – сказала старуха.
Лукешка взяла колбасу.
