Саша нарезал остатки колбасы для Карцева.
Лукешка вошла и стала в дверях.
– Капошная девка, – сказала старуха, имея в виду малый рост Лукешки, – по обоим родовым капошная, и отец, и мать… Где братанья?
– Лешак их знат, – ответила Лукешка, косясь на Сашу, – в лесу, однако.
– На корчевье, ломовщина, или пьянствуют, рюмочки-то, они заманчивые. Отец с нимя?
– С нимя… – Лукешка кивнула на Карцева: – Больной?
– Больной, – ответила старуха, – все бормотал. Кого он бормотал? Душа с телом расстается. Что стоишь? Садись, поговори, вон он какой баской, – и кивнула на Сашу.
Но Лукешка не садилась, стояла в дверях, жевала серу, косилась смеющимся взглядом на Сашу, босоногая, в кофте навыпуск и длинной юбке. Ее гибкое тело пахло водой, рекой, сеном. Она была в той короткой поре деревенской юности, когда девушка еще не изнурена работой, домом, детьми, ловкая, сильная, все знает, получила воспитание в общей избе, где спят вместе отец с матерью и братанья с женами, на грубой деревенской улице, откровенная, наивно-бесстыжая.
Саша протянул ей кусок колбасы:
– Попробуй.
Лукешка не двинулась с места.
– Бери, лешакова дочка, жабай! – сказала старуха.
Лукешка взяла колбасу.
– Ваши третьеводни на рыбалку ходили? – спросила старуха.
– Ходили.
– Много добыли?
– Два ведра добыли.
– Тебе сколько лет? – спросил Саша.
– Кого? – переспросила Лукешка.
– Годов тебе сколько?
– Кто его знат… Шестнадцать, однако…
– Кого кружаш, – возразила старуха, – нашему Ваньке пятнадцать и тебе пятнадцать.
Лукешка поскреблась плечом о косяк и ничего не ответила.
– Лукешка!!! – послышалось с улицы.
– Тебя ревут, – сказала старуха.
– Меня, – ответила Лукешка, не двигаясь с места.
– Лукешка!
– У, варнак! – выругалась Лукешка и вышла, хлопнув дверью.
– Справная девка, – сказала старуха Саше, – ты ей катетку подари, она и погуляет с тобой.
– Что значит катетка?
– Ну, платок по-вашему.
– Интересно, – усмехнулся Саша.
Карцев ночью стонал, задыхался, просил посадить его, сам уже сесть не мог.
Утром Саша и Борис отправились в больницу. К врачу тянулась длинная очередь. Люди сидели в коридоре и на крыльце. Соловейчик прошел прямо в кабинет. За ним Саша. Молодой врач выслушал Бориса и, узнав, что дело идет о ссыльном, велел принести предписание от райуполномоченного НКВД.
– Человек умирает, – грубо сказал Саша, – какое вам еще предписание?!
– Баранов знает какое, – ответил врач.
Баранов вышел к ним во двор, заспанный, нелюбезно спросил, в чем дело, недовольно нацарапал на бумажке: «Райврачу. Осмотрите больного адм. – ссыльного Карцева».
Они вернулись в больницу. Снова Борис прорвался без очереди и вручил бумажку. Врач сказал, что после приема зайдет.
Вечером он пришел, осмотрел Карцева, определил воспаление легких и отек легкого на фоне общей дистрофии. Нужна кислородная подушка, ее нет, нужна госпитализация, но больница на десять коек, а лежат двадцать человек. Выписал лекарство и велел поить на ночь горячим молоком. Но по сурово-замкнутому взгляду Саша понял, что для него Карцев уже мертв.
Утром Карцеву стало легче, и он попросил позвать Баранова.
– Зачем он тебе? – удивился Саша.
– Пойди скажи, – задыхаясь и кашляя, говорил Карцев, – есть кислород, все есть. Идите, идите, пусть придет.
Они пошли, Борис предложил зайти за Володей Квачадзе.
– Он умеет с ним разговаривать.
Володя выслушал их спокойно, даже сочувственно. Хочет загладить свой поступок на Чуне, когда оставил Карцева в холодном сарае? Вряд ли… Вероятнее другое: есть повод поскандалить с начальством, утвердить себя, и повод серьезный – не хотят оказать ссыльному медицинскую помощь.
– Карцев просил, чтобы Баранов пришел к нему.
– Что?! – Володя повернулся к Саше, лицо его было страшно. – Просил Баранова прийти?!
Голос его дрожал, и, как всегда, когда он волновался, грузинский акцент слышался очень сильно.
– Не может же он сам в таком состоянии идти к нему.
– Он просил Баранова прийти?! – повторял Володя, с ненавистью глядя на Сашу. – И вы взялись за такое поручение?
Саше надоела его нетерпимость.
– Что ты на меня смотришь, первый раз видишь?
– Володя, успокойтесь, – сказал Борис, – Саша тут ни при чем.
Володя помолчал, потом мрачно произнес:
– Карцев – провокатор.
– Почему?! – поразился Саша. – Он три года просидел в политизоляторе, голодал, вскрывал вены.
– Просидел, голодал, вены вскрывал! – закричал Володя, бегая по комнате. – Всякие сидят, разные сидят и голодать должны со всеми… Зачем его в Москву повезли?
– Ему дали ссылку, – заметил Борис.
– Ну и что?! – снова закричал Володя. – Такие и в ссылке нужны. «Отошел, признал ошибки? Нет, извините, мало, докажи делом! Нам референты нужны…»
– Будь это так, – возразил Саша, – Баранов не заслал бы его в Чадобец, а оставил здесь, в Богучанах.
– Баранов ни-че-го не знает! В пакете были только наши справки. А такое придет потом, со спецпочтой. Карцев хочет ему объяснить, что он свой, его надо лечить, надо спасать. Всех из Верхнеуральска разослали по лагерям и тюрьмам, а его в Москву! Зачем? В Третьяковскую галерею?
– Все, кто с тобой не согласен, или сволочи, или провокаторы, – сказал Саша. – Мы пойдем к Баранову.
– Ну что ж, – угрожающе проговорил Володя, – присоединяйтесь к этой работе, присоединяйтесь!
– Не пугай! Не таких видели!
– Кого ты видел?! – снова закричал Володя. – Ты ничего не видел. Маменькин сынок! Ты в сорок градусов лес не валил. Ты не видел, как подыхают люди на снегу. Как харкают кровью. Карцева пожалел! А тех, кого Карцевы посылают на смерть, не жалеешь?
– Прежде всего мне жаль тебя, – сказал Саша.
Когда подошли к дому Баранова, Борис остановился.
– Давайте, Саша, все трезво обдумаем. Можно не соглашаться с Володей, но в известной логике отказать ему нельзя. Зачем Карцеву понадобился Баранов? Лечь в больницу? Это и мы можем потребовать. Тогда зачем? Вы, Саша, только начинаете, а я уже потерся здесь. Нет ничего страшнее такого подозрения, оно разносится мгновенно. И на всю жизнь – доказать обратное невозможно. Я готов идти в больницу, ухаживать за Карцевым, что угодно, горшок выносить… Но устраивать ему свидание с Барановым не хочу.
– Я пойду один, – сказал Саша.
Борис задумался, потом предложил:
– Давайте сделаем так – потребуем у Баранова больницу, а то, что Карцев звал его, не скажем. А там, в больнице, если ему нужен Баранов, пусть вызовет официально, через доктора.
– Врача я вам дал, что еще? – раздраженно спросил Баранов.
– Его надо положить в больницу.
– Так ведь сказано: нет мест.
– Человек умирает.
– Не умрет.
– Но если умрет, мы сообщим в Москву, что вы отказались положить его в больницу.
– Плохо вы здесь начинаете, Панкратов, – зловеще произнес Баранов.
Часа через три к дому подъехала больничная телега. Саша и Борис вынесли Карцева.
Кончился жаркий июньский день, с реки дул легкий ветерок. Карцев лежал с закрытыми глазами, дышал ровнее, спокойнее.
Вечером Лукешка опять сидела на завалинке в кожаных ичигах, обтягивающих ее маленькую ногу. Яркий платок покрывал голову и плечи.
Она подвинулась, приглашая этим движением Сашу сесть рядом.
Саша сел.
– Ну расскажи что-нибудь, Луша. Тебя ведь Лушей зовут?
– Лукешкой кличут.
– По-нашему Луша. Я тебя буду Лушенькой звать.
Она прикрыла рот платком.
– Нравится, Лушенька?
Она отняла платок ото рта, глаза ее смеялись.
– Ты работаешь, учишься?
– Отучилась.
– Сколько классов?
– Три, однако.
– Читать, писать умеешь?
– Умела, да забыла.
– Работаешь?
– Стряпка я. Где жить-то будешь?
– В Кежме.
– У… – разочарованно протянула она. – Далеко. У нас тут сослатые живут, много.
– Ты бывала в Кежме?
– Не, дальше леса не бегала.
– Медведя не боишься?
– Боюсь. Лонись мы в лес бегали за ягодой, а он как выскочит, ревет, аж дубрава колется. Мы в голос, да и к лодке. Ягоду жалко, а она тяжела, лежуча. Бросили. Он идет не браво, косолапит. Мы веслом пихаемся, а он в воду… Едва на гребях ушли, все ревем, обмираем… Ой, край… Приехали ни по што. Теперь на матеру не ездим, боимся.
Она говорила бойко, посмеивалась и в то же время смущенно прикрывала рот кончиком платка.
– Поедешь со мной в Кежму? – спросил Саша.
Она перестала смеяться, посмотрела на него.
– Возьмешь – поеду.
– А что там делать будем?
– Поживем. Тебе сколько жить-то в Кежме?
– Три года.
– Три года поживем, потом уедешь.
– А ты?
– Чего я? Останусь. Тут все-то так, поживут и уезжают. А может, обангаришься?
– Нет, не обангарюсь.
– Завтра на Сергунькины острова поедем. Айда с нами.
– Зачем?
– С ночевами поедем, – с наивным бесстыдством объявила она.
