громко сказал он.
Когда Лилли спустя минуту или две вернулась в гостиную, он мог поклясться, что увидел на ее лице голодное выражение. Точно так же отреагировал и он сам, когда вошел в ванную, примыкающую к его спальне.
– Я думаю, было бы безрассудством позволить этому пропасть впустую, – сказала она.
– Безусловно. И Эдвард оплатил все авансом. Они сказали мне это, когда я появился.
– Тогда я остаюсь, – согласилась она. – Вы не будете очень возражать, если я прямо сейчас приму ванну?
– Ничуть. Когда будете готовы, мы сможем прогуляться и поужинать где-нибудь. Как вы думаете?
– Отлично, – ответила она, но в ее голосе было мало энтузиазма.
Она его не простила – это было вполне очевидно. Да он и не заслуживал прощения. Просить ее остаться было безумной идеей, потому что чего он мог добиться этим? Ну, провели бы они приятный вечер, приглушили бы на несколько часов свои страхи, связанные с исчезновением Эдварда, но потом они вернулись бы в Пятьдесят первый, и их снова разъединили бы все те же неразрешимые проблемы: ее нежелание покинуть это опасное место, хотя ей определенно можно было бы подыскать что-нибудь вполне достойное, и его убежденность в том, что ее пребывание в лагере уничтожает его.
С его стороны было глупо просить ее остаться еще и потому, что он ничего не мог ей дать. И все же ему хотелось утешить ее. Защитить теми способами, которые были в его распоряжении. Он мог ей предложить так мало, что ему становилось стыдно.
Сегодня он утешит Лилли. Сегодня он попытается хоть в малой мере вернуть ее уважение. Его шансы на успех были невелики – даже меньше, чем шанс на то, что Эдвард все еще жив. Но он был готов поставить на них свою жизнь.
Какой еще выбор у него был?
Больший контраст, чем между кроватью, в которой Лилли предстояло спать сегодня, и той, что ждала ее в Пятьдесят первом, трудно было вообразить. Прошлой ночью она спала на узкой металлической кушетке. Ее голова покоилась на тоненькой плохо пахнувшей подушке, спала она в одежде, а грелась – накрываясь поверх прискорбно тонких казенных одеял шинелью и кителем.
А сегодня она будет спать в громадной медной кровати, в которой легко могли бы поместиться четыре или пять человек. Она подошла к ней, ощущая странную нервозность, стащила с нее бледно-розовое покрывало. Под покрывалом увидела перину, белоснежные простыни и шесть невероятно мягких пуховых подушек. Она вернула покрывало на место, аккуратно разгладила его и принялась осматривать комнату.
На стенах висели замысловатые гобелены, а сбоку от окон собрались в гармошку занавеси цвета розового перламутра, великолепные, как бальное платье. В середине самой длинной стены расположились двери, ведущие на небольшой балкон с коваными перилами и видом на английский сад внизу.
Ванная комната была не менее впечатляющей. У одной из стен стояла огромная, чуть не во всю длину стены ванна с золотистыми кранами в виде лебедей. На хромовой вешалке, излучавшей тепло, висели полотенца, украшенные гербом отеля, вышитым золотой нитью. На туалетном столике орехового дерева слева от раковины стоял букетик весенних цветов, а справа расположился ряд стеклянных пузырьков под пробками.
Лилли подошла к туалетному столику и увидела бутылочки с самыми разнообразными шампунями, эссенциями для ванн и лосьонами. Она выбрала несколько, едва сдерживая возбуждение при мысли о первой за несколько месяцев ванне. Рядом с ванной стоял небольшой позолоченный стул, на который Лилли положила кусок мыла в красочной флорентийской обертке и две бутылочки – одну с шампунем, другую с ванной эссенцией с запахом ландыша. Она повернула один кран, попробовала воду, убедилась, что та достаточно теплая, влила пахучую эссенцию.
Ванна наполнялась целую вечность, и Лилли вернулась в спальню в поисках халата. Как она и предполагала, халат нашелся в стенном шкафу, и Лилли нетерпеливо надела его, сняв пропахшую потом и грязную форму и нижнее белье. Она аккуратно сложила все это, внутрь, подальше от глаз, засунула свою комбинацию и носки и все это оставила в ногах кровати. Никаких драгоценностей на ней не было, если не считать часов, и Лилли оставила их на прикроватном столике.
Ей пришло в голову, что, хотя она и прожила бóльшую часть своей жизни среди подобной роскоши, но никогда не ценила ее по-настоящему. И не испытывала благодарности за нее.
Сейчас благодарность ее переполняла.
Лилли вернулась в ванную – емкость почти наполнилась. Сняв халат, она забралась в ванну и погрузилась по плечи в ароматную воду, потом оперлась затылком на бортик в том месте, где для этой цели на ванну повесили сложенное полотенце, и забылась в наслаждении.
Шли долгие минуты, минуты, во время которых она гнала от себя все мысли – об Эдварде, о Робби, о войне. Лилли оставила при себе только это ощущение – лежать, погруженной в чистую, горячую, ароматную воду.
Но она не смогла воспротивиться слезам, которые скопились в ее глазах и утопили ту малую долю душевного равновесия, которую она держала при себе. Робби сказал, что она должна верить, но как могла она верить, зная, что происходит с солдатами на ничьей земле? Быстрая смерть была наименее ужасным исходом для Эдварда: пуля, попавшая в голову, или снаряд, дарующий мгновенное небытие. Но что, если он был ранен и не смог позвать на помощь? Что, если он звал на помощь, а получил удар в грудь вражеским штыком?
Она плакала беззвучно, ее слезы капали в воду, а она пыталась прогнать панику и страх, обрести покой хотя бы только на одну ночь. Всего на одну.
Вода немного остыла, как бы давая ей знак, и она подняла ногу над водой, дотянулась носком до крана горячей воды, повернула его. Словно издалека услышала стук в дверь, приглушенный разговор Робби с горничной. Вероятно, снизу принесли ее саквояж.
Она, преодолевая нежелание, села, вытащила заколки из волос. Мыть голову было поздно – она могла не успеть высушить волосы до того, как они выйдут на улицу, но победило желание быть чистой с головы до ног.
Лилли встала на колени в ванне, опустила голову под воду, налила в волосы шампунь и принялась скрести кожу, пока та не начала саднить. Сполоснула волосы, потом втерла в них новую порцию шампуня, снова прополоскала, после чего неохотно поднялась, вытащила пробку из сливного отверстия.
Потом она завернула волосы в полотенце, закуталась в отельный халат, подошла к туалетному столику. Она сто лет не видела собственного отражения: в лазаретной бане
