привязанности к змеям и яблокам.
На слушании 19 апреля она качала головой, не веря своим ушам, и горячилась, отвечая на вопросы, призывала публику за нее вступиться (публика безмолвствовала). В случае с украденным листом меди она оспаривала перед судьей показания свидетеля. Сейчас, когда Лаудер выступил с рассказом про сыпавшего яблоками гоблина – из-за него, между прочим, портной на целых три дня онемел! – она опять не выдержала. Хоть у нее и не было адвоката, она имела право сама задавать вопросы своим обвинителям. Да она даже не знает этого Лаудера! Ей напомнили, что вообще-то их сады граничат и соседи уже много лет конфликтуют. Тут она наткнулась на своего рода «уловку-22» [75] XVII столетия. Свидетельствование против самого себя тогда еще не считалось проблемой. Сомневаться в правдивости показаний было рискованно. Как один судья высказал ранее одному подозреваемому, его «ответ сочтен слишком дерзким и непристойным для человека, который так очевидно виновен» [71].
Среди обретших новую жизнь обвинений против Бишоп одно затмило все прочие. И было, кстати, самым древним. Семнадцать лет назад она наняла двух рабочих, чтобы они снесли стену ее дома. Так вот, в этой стене оказались замурованы несколько лоскутных куколок, все без голов и утыканные иголками. От Бишоп потребовали объяснений, но она не смогла сказать ничего путного. Теперь, 2 июня, она пыталась защищаться не больше, чем тогда. Ее вынуждали признаться, она продолжала настаивать, что невиновна. Одно дело – грубая ложь в суде, бормотание и угрозы, многочисленные проклятья, убийства и визиты в спальни. И совершенно другое – куколки, прореха в пальто, новость о том, что у Бишоп есть сверхъестественный знак на теле: у Ньютона появились материальные улики. К тому же он получил бонус. Вероятно, за день до разбирательства, когда Бишоп ехала под конвоем мимо пустой ратуши, она посмотрела на это величественное здание, с верхнего этажа которого тут же отвалилась доска. Позже эта самая доска появилась в совершенно другом месте [76].
Дело двигалось быстро и гладко [72]. Хотя обвиняемая могла повлиять на выбор присяжных, она не могла спрашивать, что они думают. В отсутствие адвокатов не имело смысла обсуждать процессуальные вопросы. Не было ни предварительной проверки компетентности и непредвзятости присяжных, ни перекрестных допросов свидетелей. Судьи представляли обе стороны, опрашивая как подозреваемую, так и ее обвинителей. Дача показаний свидетелями шла как по маслу – не только из-за того, что большинство из них уже были всем известны, но и потому, что Бишоп совершенно не сопротивлялась. Околдованные девочки, хотя и встревоженные, вели себя относительно тихо. В своих записях, сделанных позже на основе судебных документов, Мэзер предполагает, что суд не знал, что делать с таким количеством зла. По той же причине он не посчитал нужным описывать обвинения, которые изначально привели Бишоп в зал суда: «Не представилось случая доказывать факт колдовства, так как оно было очевидно и известно всем присутствующим» [73].
Магистрат XVII века не колеблясь рассказывал присяжным о своих соображениях по делу и подсказывал, как оценивать показания [74]. Он мог посоветовать признать подсудимого виновным. Если достаточные улики отсутствовали, годилось и серьезное подозрение. Огромный вес имела репутация – вот почему в суд поступило такое количество якобы не относящихся к делу свидетельств против Бишоп. Если вина казалась вероятной, но не на 100 % очевидной – до принятия стандарта «разумного сомнения» оставалось еще почти двести лет, – приговор могли соответствующим образом скорректировать. Вас могли осудить за менее серьезное преступление, чем то, в котором обвиняли изначально. В завершительном выступлении Стаутон подвел итог делу, напомнил присяжным, что им следует подтвердить показания свидетелей, и дал коллегии пару советов в тот июньский день. Присяжные не должны принимать во внимание крепкое здоровье девочек. Имеет значение только намерение Бишоп. Суду не нужно доказывать, что колдовство сработало, достаточно доказать, что к нему прибегали. В этом, объяснял трезвомыслящий и многоуважаемый главный судья, и есть смысл закона. Подобное заключение крайне удивило по меньшей мере одного из присутствовавших. Оно бросало вызов Мэзеру (и его советам от 31 мая), авторитетному английскому эксперту Перкинсу и судебной истории Новой Англии.
Скорее всего, уже к середине дня Стаутон получил вердикт присяжных. У них не было признания, но было много чего другого. Доказательств более чем хватало. Председатель коллегии встал, чтобы огласить решение: за использование колдовства против пяти деревенских девочек 19 апреля и «в разные другие дни до и после» Бишоп объявляется виновной [75]. Гоблин в яблоне, визиты в спальни мужчин и куколки – вот что, видимо, сыграло роль. Однако большая коллегия присяжных судила за применение колдовских чар против пострадавших. Истории минувших времен невозможно было подкрепить фактами. А вот девичьи корчи в зале суда наблюдали все. По не очень типичной для салемских процессов логике суд признал Бишоп виновной в наведении чар на деревенских девочек, которых она даже не знала, в отличие от городских мужчин, которых она знала [77].
Обреченная Бишоп вернулась в тюрьму, где около четырех часов дня женщин подвергли еще одному детальному осмотру. От былого уплотнения у нее не осталось и следа – а значит, она в течение дня успела пообщаться со злым духом. На самом деле метки таинственно исчезли у всех трех подозреваемых. Выпуклость на теле Ребекки Нёрс к середине дня скукожилась до маленького участка сухой кожи. Такое видоизменение доказывало его дьявольскую природу: очевидно, ведьма таким образом вскармливала демоненка (на предварительном слушании Хэторн спросил, есть ли у нее на теле дефекты. «Никаких, кроме старости», – ответила старуха). У Сюзанны Мартин, надменной крошечной вдовы из Эймсбери, утром груди были полными, а к середине дня похудели и сделались плоскими. Значит, она в течение дня тоже покормила фамильяра. Нёрс пришла в бешенство; самая опытная акушерка не согласилась с коллегами: аномалии на теле Нёрс могли быть вызваны трудными родами [77]. Они уже много лет причиняли ей неудобства. Она не посещала мужские спальни, не превращалась в гоблина и не скидывала одним взглядом доски с административных зданий. Тем не менее за применение против четырех деревенских девочек «определенных отвратительных практик, называемых колдовством и волшбой», 3 июня суд вынес ей приговор [78].
Тем временем в деревне Хэторн и Корвин продолжали выписывать ордера и выслушивать жалобы. Салемский констебль на той же неделе обнаружил новую подозреваемую и, вытащив ее из-за прялки, срочно доставил к властям. Найти сорокалетнюю Энн Доливер было чрезвычайно просто – она проживала вместе с детьми в доме своего отца, главного пастора города Салема, семидесятишестилетнего Джона Хиггинсона, мужчины с
