круглым лицом и клювоподобным носом (муж Доливер, морской капитан из Глостера, к этому времени бросил семью) [79]. Доливер была не только пасторской дочкой, но и пасторской внучкой, и пасторской правнучкой. Трое мужчин, подписавшие ордер на ее арест, а также и следователи по ее делу, были прихожанами ее отца. Ее родной брат был недавно назначен магистратом. Как и Абигейл Хоббс, Доливер приходилось тяжко из-за проблем с мачехой. Эта сломленная затяжной меланхолией женщина, по словам одного из жителей Салема, казалась «тронувшейся умом» [80].
Видимо, из почтения к семье – дочь пастора в глазах суда оставалась «миссис Доливер» – Хэторн допрашивал ее мягко и в частном порядке. Занималась ли она когда-нибудь колдовством? «Только не с намерением причинить кому-нибудь вред», – прозвучал тревожный ответ [81]. Она, наверное, была совсем простой и очень наивной. Она спала в лесу. Она убегала из дому, чтобы не сталкиваться с мачехой. Девочки уговорили ее рассказать еще кое-что странное. Хэторн поинтересовался, есть ли у нее куколки. Есть две, из воска. Она сделала их почти четырнадцать лет назад, когда решила, что на нее саму наслали чары – чувствовала характерные щипки (похоже, тогда все знали, как должны ощущаться эти ведьмовские трюки). Она читала в книге, что таким образом можно отразить колдовство.
И на бумаге, и в жизни ее отец был твердым как скала и прямым – человеком, который «мягко стелет, да жестко спать» [82]. В прошлом он весьма решительно высказывал свое мнение: нападал на квакеров, на некоторые пункты доктрины, на засилие пьянства, на злоупотребления властью королевского губернатора, на буйства деревенских. Он почти не говорил о дьявольщине в своих проповедях, которые, в отличие от зажигательных выступлений Пэрриса или Мэзера, не нагнетали тревожного ожидания нападения зла. Шестью годами ранее, смирившись с тем, что он так и не увидит задержанное жалованье пятьсот фунтов, которое задолжал ему город, Хиггинсон предложил Салему не выплачивать этот долг, но позаботиться о его взрослых детях. Город согласился, хотя, возможно, и менее радостно, чем это казалось вначале. Хиггинсон стал не последним пастором в 1692 году, дочь которого обвинили в колдовстве. Похоже, он ничего не имел против процессов, даже когда они затронули его лично. У него не нашлось слов, чтобы высказаться о сложившейся ситуации, хотя этот человек обладал непререкаемым авторитетом в общине, которой усердно служил тридцать два года. Еще недавно бесстрашно боровшийся с Андросом и усмирявший разгневанных строптивых баптистов, в 1692 году уважаемый пастор промолчал. Позже он объяснит, что страдал «от слабости, вызванной немощной старостью» [83]. И ничего не скажет о дочери, заключенной в тюрьму 6 июня.
Через три дня главный судья Стаутон отдал распоряжение шерифу Салема доставить Бриджет Бишоп в пятницу с восьми утра до полудня к назначенному месту казни, «где должно повесить ее за шею, дабы непременно умертвить» [84]. После шерифу надлежало убедиться, что все сделано на совесть. Шериф, добавил Стаутон – в необычном выборе слов слышался некоторый страх, что преступница сбежит, – отвечает за исполнение приговора головой.
Утром 10 июня Джордж Корвин – племянник судьи Корвина, заодно приходившийся зятем одному из судей по делам ведьм и племянником другому, – забрал Бишоп из тюрьмы [85]. Ее везли в открытой двухколесной повозке по сегодняшней Сейнт-Питер-стрит, далее по Эссекс-стрит на запад, через центр Салема и потом круто повернув на север по Бостон-роуд – пешком этот путь занимал порядка пятнадцати минут. Важно было покончить с осужденной ведьмой максимально публично: колдунья ехала на смерть как пример всем остальным. Целый батальон маршалов и констеблей сопровождал процессию, пока она грохотала колесами, пересекая приливную протоку, поднималась вверх по крутому склону и въехала наконец на каменистый выступ, окаймлявший высокое пастбище над городом. Здесь со свежесколоченной виселицы свисала веревка. Внизу простирались поля, болота, бухты, скалы и сверкающий на солнце океан.
До наших дней не дожило ни одного свидетельства казни, хотя свидетелей было достаточно. Желавших поглазеть на казнь квакерши в 1659 году пришло столько, что мост, по которому они возвращались в Бостон, не выдержал их веса и рухнул [78]. Давка, возникшая на нравоучительной лекции перед повешением одного убийцы в 1686 году, чуть не обрушила галерею первой церкви. Тогда присутствовали пять тысяч человек, некоторые ради такого дела преодолели восемьдесят километров пути, а собираться народ начал за неделю до мероприятия. Женщины-преступницы интриговали публику еще больше, а Бишоп вызывала особый интерес: кому не охота поглядеть на настоящую ведьму? Такого не случалось уже четыре года, с тех пор как в парке Бостон-Коммон за колдовство против детей Гудвинов была повешена Мэри Гловер. Мало того что подобного рода события были настолько жуткими, что притягивали как магнит; они к тому же считались чем-то вроде элемента нравственного воспитания. На такие мероприятия брали с собой детей (прилежные школьники знали слова «скверна», «назидание», «поругание», «умерщвление», «избавление»). Там ощущалась атмосфера праздника.
Пасторы охотно исповедовали приговоренных, которые на эшафоте стабильно служили свидетельством пользы семейной дисциплины или мудрости суда, а еще предостережением для публики: мол, не надо идти нашим неправедным путем. Мало что могло сравниться по силе воздействия с этими последними отчаянными проявлениями раскаяния. Предсмертные сожаления одного пирата о том, что он отверг родителей, поддался пороку и связался с плохой компанией, произвели впечатление. Ведьма, однако, не заслуживала такого обращения. Ее пример не вызывал у зрителей ни благоговейного страха, ни душеспасительного стыда. Их мучила лишь неизвестность: признается ли колдунья в последние минуты своей жизни?
У подножия виселицы судебный пристав зачитал смертный приговор Бишоп. Хочет ли она что-нибудь сказать? Она настаивала на своей невиновности, даже когда поднималась по лестнице. И не доставила толпе такого удовольствия, как ведьма из Коннектикута, которая, раскаявшись в грехах, «умерла у всех на виду, к великому удовлетворению собравшихся» (она первой в Новой Англии призналась в сделке с дьяволом) [86]. Хотя Джон Хейл и не был пастором Бишоп, он – видимо, по ее просьбе, – сказал несколько прощальных слов. Один салемский лавочник презрительно фыркнул: он бы ни за что не стал молиться на ее казни; Хейлу в этом замечании послышался упрек. Вне всяких сомнений, лавочник выразил мнение многих: она вступила в сговор с дьяволом, и он бы с радостью дал против нее показания (как сделала его жена). Мы не знаем, присутствовал ли там Пэррис, хотя трудно представить, что хоть один из местных священников пропустил бы это действо – а особенно тот, кто подписал четыре пункта обвинительного приговора Бишоп. Многие из ее обвинителей стояли в толпе
