— Франция в руках такого чудовища!
— Полно, полно, мой друг! История совершает свой ход, уравнивая героев и чудовищ. Да, одним из первых декретов Робеспьер устанавливает почитание Верховного Существа в точном соответствии с гражданской религией Руссо. Да, на устроенных по этому поводу нелепых торжествах он выступает в роли эдакого первосвященника. Но для Робеспьера это всего лишь предлог для развязывания очередного взрыва террора. Робеспьер требует предоставить революционному суду право судить членов Конвента без согласия и разрешения на то самого Конвента. И — подписывает себе смертный приговор. Его сообщники впадают в панику по поводу собственной судьбы и — свергают самого Робеспьера. Это событие само по себе становится очередной знаменательной датой революции. Ему дают имя Девятого термидора, иначе говоря 27 июля 1794-го.
— И на другой день Робеспьер с ближайшими своими помощниками был казнен. Революция пожирает своих собственных детей!
— В этом и есть действительная закономерность развития человечества.
Петербург. Зимний дворец. А. В. Храповицкий, А. А. Безбородко.
— Вы хотели меня видеть, Александр Андреевич? Вы так взволнованны, огорчены.
— Вы знаете, Храповицкий, заключение Ивана Самойловича?
— Могу только догадываться.
— Наверно, его диагноз хуже всех наших с вами опасений. У императрицы апоплексический удар.
— Нет! Нет! Нет! Но она же владеет речью, может двигаться…
— Вы увидели государыню только сегодня утром. Вас не было ввечеру, когда это случилось. Тогда — тогда — она лишилась сознания. Когда сколько-то пришла в сознание, ее не слушался язык и не двигались рука и нога. Если бы не самые энергичные меры Ивана Самойловича, все так бы и осталось. Но Роджерсон буквально мгновенно пустил кровь, потом дал сильное успокоительное и что-то еще. Короче, к утру государыня обрела речь — правда, говорить она может только заплетающимся языком. Она приволакивает ногу, и ее плохо слушается рука. Роджерсон посоветовал государыне некоторое время не показываться на людях, а там — там будет видно.
— Но как такое могло случиться, Александр Андреевич? Государыня показалась мне вчера такой оживленной.
— Роджерсон утверждает, что это излишнее оживление говорило само за себя. Государыня совершенно трагически пережила эту неудачу с помолвкой великой княжны Александры Павловны. Вот уж поистине ничто не предвещало такого неудачного конца.
— Ничто, кроме непроходимой тупости наших дипломатов. Надо же было с таким ослиным упорством возвращаться к вопросу о вере! В конце концов, все бы улеглось само собой.
— Но цесаревич никогда бы не согласился на перемену конфессии своей дочерью. Александра Павловна должна остаться православной.
— И на этом настаивает человек, в котором не осталось ни капли русской крови и у которого все родственники изменили своей религии, лишь бы войти в российский правящий дом. Веру переменила сама государыня, чтобы, стать супругой наследника российского престола. Веру изменил ее супруг, покойный император Петр Федорович. Веру изменила супруга цесаревича Мария Федоровна, мать всех младших великих князей и княжен.
— Высшие соображения!
— А здесь не было высших соображений — увидеть русскую великую княжну на шведском престоле? Король Густав Адольф сколько времени помолвлен с Александрой Павловной? Теперь приехал познакомиться с невестой. Понравился великой княжне и был совершенно очарован ее внешностью, манерой держаться, редкой образованностью, и это при его-то повышенном представлении о величии королевской власти. Ему остается полшага до престола. Он мечтает ввести в шведской армии русскую форму, восхищается всем, что видит в Петербурге, — и вот из-за условий брачного договора все идет прахом. Мне кажется, государыня так не переживала бы эту, в конце концов, дипломатическую неудачу, если бы не отчаяние великой княжны. Марья Саввишна говорит, что императрица плакала вместе с великой княжной.
— Императрица? Невероятно!
— Очень Александру Павловну жалела — та едва не рыдала. Роджерсона пришлось на помощь звать. Да и без семейных объяснений не обошлось. Сначала великий князь-отец разгневался, стал императрицу укорять неподобающим образом. Потом и Платон Александрович свою лепту внес.
— А графу что за дело? Разве себя лишний раз показать?
— И это тоже. А главное — был он по какой-то ему одному известной причине с самого начала против шведского варианта.
— Его воля — всех бы великих княжен за восточных шахов и падишахов бы сосватал, чтобы Восток завоевать.
— Не вникал. Но вчера начал от себя выговаривать. Вот после этого государыне и стало плохо. Сначала старалась графа успокоить, а как великая княжна ушла, тот совсем разошелся. Планы свои опять излагать начал. Государыня разволновалась… Граф сначала и верить не захотел, все свое продолжал. Едва Роджерсон его в чувство привел. Вот тогда-то наш Платон Александрович труса-то и отпраздновал. У постели государыни сидит, не отходит.
— Ему ли не пугаться. Всех страх облетел, а уж нам и говорить нечего.
— И еще скажу — вся семья зубовская во дворец слетелась. Старую графиню — и ту привезли. На всякий случай.
Петербург. Зимний дворец. Будуар Екатерины II. Екатерина, П. А. Зубов.
— Не думаешь ли, друг мой, что пришла пора мне снова в свахи к зубовскому семейству попроситься?
— Так ведь у нас, сами, государыня, знаете, один только Николай Александрович и остался. С ним столковаться…
— Ты не сможешь — может, императрице больше повезет. Может статься, мне не откажет?
— А невеста кто?
— Ишь ты какой! Не принято у государыни спрашивать — благодарить надо, как за дареного коня.
— У других не принято, а мы, Зубовы, люди независимые. Да и не слышал я, чтобы Николай Александрович желание расставаться со своим холостяцким положением высказывал. Из армии и то ушел, потому что всему свободу предпочитает.
— Что про армию вспоминать.
— А почему бы и не вспомнить? Служить брат начал в Конной гвардии. Двадцати одного года в поручики произведен. К Потемкину в южную армию был направлен, а как только прибыл в Петербург с известием о взятии Рымника, в полковники пожалован. Далеко мог бы пойти.
— Так думаешь?
— Сомневаетесь, ваше величество? А зря. Храбрости Зубовым не занимать стать.
— А лени?
— А усердия?
— И усердия, коли надобно.
— Выходит, Николаю Александровичу такой надобности не было. Как твоими стараниями генерал-майора получил, так и охоту всякую к службе потерял. Впрочем, коли сватовство мое удастся, в подарок братцу чин шталмейстера, так и быть, предоставлю.
— Так невеста плоха?
— Ничуть не плоха, а чтобы кстати и ее порадовать. Как-никак фрейлина, да еще с шифром. Теперь отгадаешь?
— Совсем запутался, да чего же такую невесту вам, государыня, сватать. Ей, поди, и приданого не занимать.
— Верно. И братца твоего на двенадцать лет моложе. Красавица. Скромница. От женихов отбоя нет.
— Неужто Суворочка?
— А я бы худшую невесту Зубовым предлагать стала?
— Ваше величество, не знаю, как и благодарить!
— И это даже строптивого братца не спросивши?
— Да что ж, Николай — враг своему счастью, что ли? Вот только поверить трудно, что батюшка ее согласится. Брата Александр Васильевич никогда не жаловал. В армии своей и держать не стал.
— И поделом. Либо служи, либо баклуши где на стороне бей. Только и он мне воспротивиться не решится. Военная косточка!
— Все вы рассчитали, ваше величество. Тогда и на другой мой вопрос потщитесь ответить: вам-то брак такой хитростный на что? К молодым — что к тому, что к другому — вы не благоволите. Но расчет тем более должен быть.
— Правды хочешь, Платон Александрович? Перед тобой скрываться не стану. Важно мне великого полководца нашего к престолу своему крепче привязать. Кроме дочери, никого-то он не любит. Служба и Суворочка — только и свету в окошке. Наталья Александровна наше дело делать будет, ничем не поступится.
— Понятно. А Николаю что за выгода?
— Приданое преогромное. Что поместья, что дом в Москве, что бриллианты…
— Бриллианты откуда?
— Фамильные, князей Прозоровских. Да ты что, друг мой, истории Суворочки не знаешь? Ведь Александр Васильевич сам себе невесты не выбирал. За него его батюшка Василий Иванович все решил. Княжну Прозоровскую выбрал. Всякие тут соображения были, но больше служебные. Александр Васильевич спорить не стал. С первого же слова с невестой обвенчался, едва ли медовый месяц с ней пробыл, и опять на театр военных действий. Вот тут-то былая княжна и согрешила — не устояла. Одна, мужа месяцами не видно, как тут не начать махаться.
