Не стану утверждать, что я была в то время пламенной сионисткой; мне больше хотелось «уйти отсюда», чем «прибыть туда». Во мне оставалась еще капелька веры в возможность «исправления» режима, но пусть этого добиваются диссиденты. Мне было уже безразлично, что произойдет в Советском Союзе. Тем более что грубое попрание «Пражской весны» танками советской армии разрушило и эту иллюзию.
Не только материальным рамкам моей жизни вновь предстояло разбиться в осколки – такое же разрушение постигло и мой внутренний мир.
Многие рижские евреи в тот год получили отказы в ответ на прошения о выезде из СССР. Власти почему-то не хотели расставаться с евреями, несмотря на то, что они преследовали их и издевались над ними на протяжении лет. Возможно, они опасались, что без евреев у них не будет козла отпущения, на которого можно взвалить вину за все провалы…
Глава 36. Без мужа и без отца
В то время как я терзалась мыслями о будущем, Яша топил свое разочарование неудавшейся попыткой алии в водке. Пока родители были с нами, он немного стеснялся их и пил в меру. С тех пор, как они уехали, он почувствовал себя вправе делать все, что захочет. А хотел он обычно только одно – пить с дружками.
Иногда, будучи крепко «под градусом», он вспоминал, что у него есть дети, и принимался их воспитывать. Требовал, чтобы они принесли ему свои школьные дневники, перелистывал их и находил иногда оценку «посредственно» или даже «плохо» – и тогда начиналось педагогическое представление. Не важно, что оценка, может быть, двухмесячной давности; он делал им выговоры и читал нравоучения, а «попавшийся с поличным» ребенок стоял перед ним и оправдывался. Много лет позже они рассказали мне, что иногда он их даже бил. У Ады развилась бескомпромиссная враждебность к отцу; Миша боялся отца и вместе с тем нуждался в нем как в образе мужчины, важном для подростка.
Я очень надеялась сохранить нашу семейную ячейку благодаря алии в Израиль: ведь там не принято сидеть после работы с дружками и пить водку. С получением отказа и эта надежда развеялась. Я знала, что мне предстоит принять трудное решение. Тянула и откладывала, так как, невзирая на все недостатки нашего брака, я очень боялась одиночества.
Но откладывать без конца было невозможно: наши отношения дошли до низшей точки падения. Яша нередко приходил домой в состоянии, вызывавшем у меня отвращение. Ко мне он относился с презрением; видимо, презирал меня за то, что я терплю его.
Друзья, с которыми я советовалась, предостерегали, что если мы разведемся, положение может стать еще хуже: ведь у него есть прописка в квартире, никто, и я в том числе, не может заставить его уйти. Будучи разведенным, он возьмет себе одну комнату и сможет делать в ней что угодно, устраивать попойки и приводить женщин. «Он будет портить тебе жизнь до такой степени, что ты сама захочешь убежать!» – говорили друзья. Я тоже боялась оказаться в такой ситуации.
Однажды вечером двое его собутыльников привели его домой, поддерживая с двух сторон, так как он не держался на ногах. Когда я открыла дверь, он просто упал внутрь квартиры. При падении расшиб себе нос, и маленькая струйка крови растеклась по полу.
От отвращения все во мне дрожало. Я сказала себе: это конец! Не могу больше. Заберет одну комнату? Пусть забирает – по меньшей мере, стена будет отделять меня от него.
На следующий день я пошла в нарсуд и подала заявление о разводе.
Хотя в Советском Союзе развод не был сопряжен с особыми трудностями, все же процедура требовала времени и терпения. Судья вызвала Яшу для беседы. Она назначила нам срок для попытки помириться. Мы даже не пытались; он, со своей вечной гордыней, никогда не делал шаг к примирению, а я тем более не намеревалась мириться. Мы не разговаривали, жили в разных комнатах.
У него были родственники в Вильнюсе; когда-то, в лучшие времена, мы ездили к ним в гости. Яша, по-видимому, сообщил им, что у нас происходит, и они неожиданно приехали, чтобы помирить нас. Привезли с собой жареного гуся и другие разносолы, накрыли стол. Я оказалась в неловком положении: раньше они принимали меня в своем доме, теперь я должна принимать их. Правда, я не стала готовить или печь что-нибудь, но вынуждена была сесть за стол вместе с гостями и мужем.
В тот вечер мы не говорили о кризисе в наших отношениях с Яшей, беседа вращалась вокруг общих тем, как будто ничего не случилось.
На следующее утро, когда гости вышли погулять по городу, а Яша ушел на работу, дети стали передо мной и потребовали объяснений. Ада была возмущена:
– Что это значит? Ты передумала? Помирилась с ним? Если так, то знай: мы уйдем из дому! Попросим, чтобы нас приняли в детдом!
Я успокоила их: мы не помирились, просто я не хотела оскорблять гостей.
Вечером состоялся серьезный разговор. Гости поняли, что ситуация необратима. На следующее утро они уехали домой.
Прошло несколько недель нервотрепки, пока в моих руках был долгожданный документ о разводе. Когда мы, уже разведенные, вышли из здания суда, Яша решил играть роль джентльмена и пригласил меня в ресторан на прощальный обед. Он умел быть галантным; я давно не видела его таким. Возможно, он хотел вызвать у меня сожаление о том, что я решила развестись…
Мы беседовали в дружеском тоне, так как ссориться было уже незачем. Я спросила его:
– Почему ты вел себя так, как будто нарочно толкал меня к разводу? Мы прошли вместе такие тяжелые времена, и как раз теперь, когда более или менее устроились… Тебе не жалко было разваливать семью?
Он ответил:
– Я не ожидал, что ты пойдешь до конца. Всегда думал: у нее двое детей, куда ей деваться?
– Вот в этом вся суть проблемы: ты думал, что « у нее двое детей», но не думал « у нас двое детей». Ты не чувствовал ответственность за них. Центр твоей жизни был снаружи, не в доме.
– Возможно, ты права, – сказал он. И добавил:
– Я любил тебя. И теперь люблю.
Он не оставил квартиру. Видимо, у него не было любовницы, которая ждала с нетерпением, когда он разведется и перейдет к ней. Насколько мне было известно, во время нашего брака он не особенно интересовался женщинами. Может быть, были случайные измены, но настоящей и многолетней его любовницей была «Московская» – бутылка водки стоимостью 3,07 рубля. Среди собутыльников бытовало выражение: «Сбросимся на троих: с каждого рубль, а семь копеек уж как-нибудь найдем!»
Мы с детьми расположились в большой комнате, а Яша в маленькой. Предостережения друзей в известной мере оправдались. Он пил столько, сколько мог себе позволить. Возвращался домой поздно ночью. Для меня это было хорошо: меньше сталкиваться друг с другом.
Как-то ночью Ада, спавшая со мной на одной софе, прошептала:
– Мама, кажется, папа пришел не один!
Я прислушалась и услышала шум и перешептывание. Девочка была взволнована. Я сказала ей:
– Успокойся, это не наше дело.
– Ты не собираешься выгнать ее?
– Нет. Пока что это его комната, и это его жизнь. Давай уснем, какое нам дело до них?
Утром мы выглянули в окно и увидели, что он выходит с какой-то женщиной, очень просто одетой. Лица ее мы не увидели. Я не почувствовала ни боли, ни ревности. Наоборот: я подумала, что эта женщина, очевидно, очень нуждается в мужчине, если у нее хватило наглости войти в квартиру, где находятся его бывшая жена и дети. Может быть, она возьмет его к себе домой, и тогда мое освобождение от остатков брака будет полным. Но этого не произошло.
Изменение, неожиданное для меня, но довольно типичное для разведенных женщин, связано с отношением друзей и знакомых ко мне. Я потеряла почти всех своих друзей; компания бывших ссыльных, в которую мы входили, продолжала общаться только с Яшей. Все знали о его пороках и не раз говорили мне: «Как ты его терпишь?», но когда они оказались перед выбором после нашего развода, то предпочли поддерживать отношения с ним и игнорировать меня. А я-то думала, что все будут на моей стороне! Для компании людей, которых мало что связывает, это был логичный выбор: он был весел в обществе, хорошо танцевал. Кроме того, супружеские пары обычно воздерживаются от приятельских отношений с одинокими женщинами.
У меня остались мои русские друзья: Ира, с которой я работала вместе, ее муж Володя и ее сестра Айна, вдова.
В конце 1969 года, за несколько дней до наступления нового года, я получила от мамы телеграмму: «Папа смертельно болен». Когда она отправляла эту телеграмму, папы уже не было в живых, но она хотела таким путем подготовить меня к горькой вести. Я поняла: она не написала бы «смертельно», если бы он был жив. Несколько дней спустя пришло подтверждение того, о чем я догадывалась: папа умер.
Ему было семьдесят четыре года. За месяц до смерти он перенес операцию удаления почечных камней. Он был уже выписан из больницы и чувствовал себя хорошо, но образовавшийся в результате операции тромб вошел в сердце и оборвал его жизнь.
Мне было очень грустно. Я вспоминала о том, как мы работали с ним вместе в Сибири, как таскали на плечах бревна для отопления, как обрабатывали наш огород. Он всегда был оптимистичен, даже в самых трудных ситуациях. Мама возражала против операции, но у него были сильные боли, и он надеялся таким путем положить им конец. «Он всегда был за радикальные решения», – сказала мама позднее, когда мы встретились.
