Это был уже не снег, но еще и не дождь. Льдинки-кристаллики, задевая за ветки деревьев, шелестели печально и грустно. И было похоже на то, что кто-то большой и невидимый слегка колышет прозрачный ледяной занавес, за которым неясно и расплывчато угадывался старый сад ульяновского дома и сам дом с мезонином и маленьким белым балконом второго этажа, на который выходили окна из Сашиной и Аниной комнат.
Володя прошел через сад, через двор и, не заходя в дом, вышел прямо на улицу. Вся Московская с журчанием бежала от Большой Саратовской вниз, к Свияге. Около калитки бурлили омутки и запруды, в ручьях неслись мимо щепа, грязь, мусор, и вся улица, размытая, расквашенная, была больше похожа на переправу через неширокую реку, чем на улицу губернского города.
Прыгая с камня на камень, Володя пошел вверх. Сегодня, на благовестье, был день «отпущения на волю», и Митя с Маняшей упросили его купить двух каких-нибудь пичуг, чтобы потом в саду прямо с ладоней отпустить птичек - подбросить теплый комочек вверх и смотреть, как, залившись радостной трелью, взмывает пернатый певец в синее небо.
У гостиного двора, как всегда, стояло много крестьянских телег. Распряженные лошади лениво жевали сено. Пахло навозом и дегтем. Мужики, низко на глаза натянув картузы, стояли кучками, не спеша переговаривались, чадя самосадом.
Возле двух птицеловов - целая орава. Покупатели, в основном ребятня, толпой окружили составленные друг на друга этажерками клетки, суют продавцам медяки, галдят, суетятся, прыгают - ну почти так же, как сами пичуги, скачущие за прутиками решеток одна через другую, с жердочки на жердочку. (По случаю благовещенского отпущения их, бедняг, в каждую клетку было посажено штук по десять, не менее.)
Получив деньги, птицелов осторожно открывал дверцу клетки и залезал рукой за решетку - ловить очередную синицу или чижа. Птахи, растопырив крылья и прижавшись друг к другу, забивались в угол, пищали, защищались, как могли. И хотя человеческая рука именно на этот раз должна была принести им свободу, а не неволю, птицы, как всякие находящиеся за решеткой существа, по старой традиции узников уже ни от кого не ждали ничего хорошего и, перекочевав из клетки, где можно было хоть прыгать, в чей-нибудь потный кулак или за пазуху, наверное, заранее прощались со своей птичьей жизнью...
И уж конечно немало дивились, когда какой-нибудь нетерпеливый Ванятка или Петяшка, отойдя шагов десять от птичьего торга, доставал бережно из кармана своего пленника и, щербато улыбаясь, доверчиво открывал ладонь, предлагая оторопевшей от неожиданного счастья птахе полную свободу... И можно было совершенно вольно лететь на все четыре стороны, уже в полете осознавая, что то желанное и недосягаемое, чего и быть-то не могло, - освобождение - вдруг состоялось, наступило внезапно и сказочно... Что ж, в жизни всякое бывает.
Володя, решив переждать, пока покупателей около клеток станет меньше, отошел к витрине книжной лавки. В уши сразу же полез разговор стоящих у телег мужиков.
- ...Вот она и вся наша торговля. Полтину прикупил, две проел. А на раззавод?
- Копейка, сват, копейку любит. Копейка от дыры бегает.
- Летошний год об эту пору пшеничка вдвое против нонешнего была, это как?
- Наш-то кровосос подрядил две барки да в Самару. По три гривны за пудик взял.
- А мы на мешках до осени просидели...
- То-то и оно.
- Бабы-то у тебя, кум, холсты ткут али как?
- На Дарью уж отбелились.
- Много ли ноне на базар привезешь?
- Что привезу, все мое. В одни руки попадет.
- Это верно...
- Попу на рясу только оттащить, и весь оброк.
- А пошли ты его, кутью, под такую мать...
- Попа-то? Нельзя... Это управителя нашего теперь могу. А попа нельзя. Боязно.
- Мой родитель как помирал, барин бывший в избу припожаловал. Лекарству принес...
- Чего ж так-то?
- Засовестился. Раньше без зубов и разговору не было. Чуть что - сразу в нюхалку.
- А вы бы ему петуха красного...
- Собирались. Да тут самый раз воля вышла.
- Откупились они волей-то, отвели руку грешную от топора.
- Вот и я говорю: у тебя одни сыновья, а у меня одни девки. У тебя дармовые работники, а мне как быть?
- Найми.
- А копейку-то где взять? Копейка - она ноне круглая...
- Житье раньше за князем было тихое, благодатное. Отпахал на барина, паши на себя. Обидно, конечно, зато спокойно... А теперь всюду своей головой успевай: здесь купить, там продать.
- Да, встопорщилась православная жизнь. Куды летим - не знаем, где сядем - не ведаем...
Володя обернулся на последние слова. Сказал их высокий рыжебородый крестьянин в дубленом полушубке и густо смазанных дегтем сапогах. Он стоял, небрежно опершись локтем о край телеги, засунув руки в карманы полушубка. Лицо рыжебородого было крупное, носатое, глаза - строгие.
Около него, чертя кнутовищем по земле, мялся низкорослый, толстый мужичонка в рваном на спине армяке, густо заросший русыми волосами. У него из-под шапки, похожей на шляпку старого гриба, свисали на воротник армяка длинные косицы.
- Весну этот год два раза уж кликали, - тонким голосом сказал маленький, - а все не развидняется... Картошки-то перебрали, а земля стоит мерзлая, чужая.
- А вы третий раз покличьте, - усмехнулся высокий крестьянин. - Бог слезу любит.
- Старики говорят, что Родивон-ледолом ныне поздний будет... Не знаю, как и с овсами-то быть: управимся, нет ли...
- Ты стариков больше слухай, - рыжебородый вытащил руки из карманов, высморкался. - Они те нашепчут... Много добра под ихние советы нажил?
Толстый мужичонка ничего не ответил, спрятал кнут за спину.
- Прошлый год у нас тоже аж до самого Николы на печи сидели, - зло сверкнул строгими глазами высокий мужик, - все шептунов этих слухали, друг на друга оглядывались. А я плюнул, да на Еремея три десятины и высеял... То-то они теперь решетом кисели хлебают.
- Три десятины?.. Неужто до Еремея корма дотянул?
- Дотянешь. Из-под ноги тягла не наестся...
- А я еще на Марью последнее скормил...
- У дурня сена до Юрья...
- Теперь-то, Силантий, когды пахать думаешь? - Маленький крестьянин посмотрел снизу вверх на своего длинного собеседника, и от этого русые косицы у него на затылке взъерошились, полезли в разные стороны.
- Когды, когды... - передразнил рыжебородый. - Тогды!.. Надо будет - посею, придет время - обмолочусь. Своя голова на плечах есть.
Он аккуратно застегнул полушубок на все крючки до воротника, выложил сверху бороду, взглянул сверху вниз на маленького, усмехнулся.
- Ты бы хоть шапку получше купил, - сказал тоном несомненного превосходства, - а то ведь и на хозяина-то не похож.
- Денег нету, Силан Петрович.
- А продавать лен привез?
- Продал уж, батюшка...
- Почем?
- Даром почти отдал. По пяти алтын за метелку.
- А хошь скажу почему?
- Ай ты знаешь?
- Знаю. В другой раз приедешь в такой шапке, тебе и по три алтына не дадут.
Толстый мужичонка озадаченно молчал.
- Сам-то в барышах, что ли? - спросил наконец тихо. - Какой товарец был?
- Тебе про мой товар какая забота? - нахмурился рыжебородый. - Сперва свои научись барыши-то считать, а потом уж и про чужие будешь спрашивать.
И, быстро взглянув по сторонам, высокий отошел от телеги.
«Любопытственный типус, - подумал Володя. - Негоциант симбирского масштаба... А главное - он все про себя знает. И куда летит, и где сядет. Но - хитрит. На всякий случай. Пускает пыль в глаза, чтобы скрыть истинный размер своих торговых делишек... Судя по ухваткам, вырастет в крепкого купчишку».
- Ульянов! - окликнули сзади.
Володя обернулся. Около птичьих клеток стоял Наумов.
- Здравствуй, - сказал Наумов и, на мгновение опустив взгляд, тут же снова поднял глаза.
- Здравствуй, - голос Володи был неопределенен: не было в нем ни радости по поводу встречи с одноклассником, ни неприязни, которую, как заметил Володя, Наумов ожидал увидеть.
- Ты не обиделся на меня за тот урок Керенского? - спросил Наумов.
- Нет, не обиделся.
- В конце концов, каждый волен говорить то, что думает, правда?
- Конечно.
- Я всегда считал, что сочинения ты пишешь лучше. Но могут же у нас быть об одной и той же книге разные мнения?
- Я тебя ни в чем не обвиняю. Ты напрасно оправдываешься.
Наумов замялся. Надо было сменить тему разговора.
- Ты за птицами пришел?
- Да.
- Пойдем ко мне, я тебе дам. У меня есть отличный чиж. И две овсянки.
- Зачем? Я куплю.
- Да уж ничего нет. Смотри, одни воробьи остались. Володя подошел к продавцам. Большинство клеток уже опустело. Кое-где сидели еще, правда, нахохлившиеся птахи, но веселых синиц и чижиков уже не было. «Как же быть?» - подумал Володя, досадуя на себя, что за мужицкими разговорами забыл о просьбе Маняши и Мити.
В большой клетке, густо усыпанной зерном, одиноко сидел на краю жестяного блюдца с водой большой снегирь. Наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, он печально смотрел одним глазом на людей и, казалось, даже вздыхал, тяжело утомленный своим долгим и бессмысленным пленом.
