Не отвечая, Люс смотрит на него.
Небытие... Сколько бы я ни убеждал себя, я не могу не думать об этом.
Люс. Вы слишком заняты собственным "я". Когда люди стареют, это часто с ними случается: свое "я" выступает более четко, более весомо; внешняя среда меньше влияет на человека, все его способности сосредоточиваются на нем самом. Надо бороться с этим душевным окостенением.
Баруа (безнадежно). Ах, дорогой Люс, как не прийти в отчаяние? Судите сами! К чему привели все наши усилия? Давайте разберемся в наших разочарованиях, начиная с дела Дрейфуса! Везде, как и раньше, - ложь, корыстная заинтересованность, социальная несправедливость! В чем прогресс? Удалось ли нам осуществить хотя бы одну из своих надежд? Напротив, скорее мы отступаем, ибо молодое поколение отрекается от нас, ополчается против того, что нам казалось непреложным! Какая обида! Многие молодые люди полностью подчинились влиянию католицизма! Знают ли они о наших атаках на религию? Да, но они отражают эти атаки сообразно своему темпераменту и уверены в своей правоте не меньше, чем мы в своей. Они даже при думали ловкие увертки, чтобы восстановить в правах положение о свободе воли, и сделали это положение основой своей деятельности. Вот что происходит на самом деле, дорогой мой... Мы тщетно старались облегчить судьбу других, освободить их, - все обратилось против нас: с каждым новым поколением возрождаются несправедливости и заблуждения; извечная борьба не прекращается, сильный все так же побеждает слабого, молодой торжествует над старым!
Люс (твердо). Нет, я не могу с вами согласиться; мир не так плох, как вы его рисуете, вы все видите в слишком мрачном свете... Напротив, я верю, что, несмотря на отступления, которые меня удручают, так же как и вас, порядок и прогресс, хоть и не сразу, в конечном счете победят... Человечество, в общем, движется вперед. Это неоспоримо. Ни один добросовестный человек не может этого отрицать.
Баруа начинает смеяться.
Баруа. Признайтесь все же, что вера в прогресс - это оптимистическое предположение, которое необходимо для вашего душевного равновесия! Прогресс? Да, аппаратура, методы, все, что зависит от научных наблюдений и практики, идет вперед... Но, в сущности, что изменилось со времен греческих философов? О жизни, о смерти мы знаем не больше, чем они... Одни догадки! С уверенностью нельзя ни признавать, ни отрицать существование души, свободу воли...
Люс. Бесспорно доказано, что в мире все происходит так, как если бы души и свободы воли не существовало; и это уже нечто.
Баруа. Эти преходящие негативные положения меня больше не удовлетворяют!
Люс (печально). И вы, Баруа! И вас коснулась эта зараза? Я признаю, что мы живем в смутное время... Но как вы не чувствуете, что в страданиях зреет будущее! "В муках ты станешь рождать..." Вы не произнесли слов, которые сегодня объединяют многих, но слова эти у вас на устах: банкротство науки... Удобная формула! Невежественные люди вот уже десять лет повторяют ее, а молодое поколение некритически ухватилось за нее: ведь легче утверждать, чем проверять... (С гордостью.) А она тем временем развивается, эта обанкротившаяся наука, и ее вклад понемногу растет; она ежедневно обращается к теориям, которые только слегка наметила, а теперь укрепляет новыми открытиями... Она молча идет вперед, и последнее слово будет за нею.
Он встает и делает несколько шагов, заложив руки за спину.
Подобная реакция неизбежна... Глупо было требовать от науки больше того, что она может дать в самом начале своего развития, пожалуй даже больше, чем она вообще в состоянии дать. Человек поверил в ее всесилие. И теперь некоторые люди с научным складом ума, такие как вы, перешли на индивидуалистическую точку зрения; достигнув шестидесятилетнего возраста, они наивно говорят: "Вот уж тридцать лет, как я тружусь. За это время моя жизнь была полна событий... А что сделала за это время наука? Я не замечаю в ней никакого движения вперед".
Мнимое банкротство науки, друг мой, объясняется просто несоразмерностью, существующей между непродолжительностью нашей человеческой жизни и медленным развитием знания. Вы, как и другие, судите слишком поверхностно: вы уподобляетесь нашим предкам, которые в течение веков твердили о неизменности минерального мира только потому, что за время своей короткой жизни они не обнаруживали никаких изменений в структуре камня!
Баруа слушает его с упрямым равнодушием.
Баруа. Да... когда-то такие умозаключения удовлетворяли меня. Теперь нет. Я вижу, что логически туг все правильно, но это нисколько не облегчает моих страданий...
Молчание.
(Со слезами на глазах.) О, как ужасно стареть!
Люс (живо). Но вы моложе меня!
Баруа (серьезно). Я себя чувствую таким старым, дорогой друг. Организм мой изношен: рычаги больше не повинуются. Сердце бьет тревогу. У меня (притрагивается к груди) здесь точно продырявленные мехи. Малейшая простуда вызывает у меня жар, укладывает в постель. Я - конченый человек, я не в силах совершить еще один переход...
Люс (неуверенно). Вы - в состоянии депрессии, это пройдет...
Баруа (злобно). Но вы, разве вы не ощущаете свой возраст?! Мозг сдает, становишься рабом привычек... Одиночество, душевная пустота, когда ничто уже не задевает за живое... Ах, черт побери, как все это мне знакомо! Жизнь моя застопорилась; это ужасное чувство. Я не в силах работать, - я все время хочу только одного... чтобы мне хотелось действовать! Ну, а в прошлом? Что я там нахожу? Что я сделал за свою жизнь?
Протестующее движение Люса.
(Не давая ему говорить.) Конечно, я писал, составлял фразы, нагромождал доводы... После меня останутся книги, статьи, которые в свое время были злободневными... Но не думаете ли вы, что я заблуждаюсь? Что я не сознаю всей скудости своих деяний.
Люс. Вы мало цените свою жизнь, Баруа, и это недостойно вас. Вы искали, вы находили частицы правды: вы щедро раздавали их; вы способствовали искоренению многих заблуждений, убедили многих колеблющихся; вы защищали справедливость с такой заразительной энергией, что были в течение пятнадцати лет душою целой общественной группы... (Просто.) Я нахожу вашу жизнь прекрасной.
Гордость сверкает в глазах Баруа. Он улыбается и протягивает руку.
Баруа. Спасибо, друг мой... Раньше эти слова наполнили бы меня самоуверенностью... Я не мечтал о лучшем надгробном слове... Но теперь...
Молчание.
О чем вы думаете?
Люс. Когда я смотрел на вас, мне пришла в голову мысль: многие из наших предшественников, должно быть, испытывали такую же тоску... Эти люди, которым мы обязаны всем, что нам удалось совершить, должно быть, тоже приходили в отчаяние, должно быть, тоже думали, что их стремления остались бесплодными... (Молчание.) Верьте, Баруа, ни одно доброе зерно не пропадает, ни одна мысль не забывается, ни одна частица завоеванного знания не исчезает. Может быть, одна из мыслей, высказанных вами или мною, станет отправной точкой для какого-нибудь открытия, которое принесет большую свободу будущему человечеству. Чтобы создать что-нибудь хорошее, достаточно отдавать всю свою жизнь на службу людям. Если ты посеял все то хорошее, на что был способен, ты можешь спокойно уйти, уступить место другим...
Баруа (угрюмо). Но я не так уверен, как вы, что посеял добрые семена.
Люс смотрит на него с бесконечной грустью.
Я полностью изменил свое отношение к окружающему миру. Говоря по правде, я уже не знаю, как должен воспринимать его... Иногда, вот как сегодня, я больше не верю в то, что до сих пор защищал. Я хорошо чувствую, что не могу логически доказать себе всю беспочвенность моих прежних убеждений, но я - не знаю как лучше выразиться - почти физически отбрасываю их: я отбрасываю их потому, что, кроме разочарования, они мне ничего не принесли.
Люс. Вы утратили способность рассуждать...
Баруа. О, хорошо рассуждать в тридцать лет, когда перед тобою целая жизнь, когда есть время изменить свои мнения, когда в тебе бурлит молодой задор и радость переливается в жилах! Но когда конец близок, чувствуешь себя таким жалким перед лицом беспредельности... (Говорит очень медленно, с блуждающим взором.) Сверх всего тобой овладевает неясное... безотчетное желание... отыскать средство против обуревающего тебя страха... Хочется покоя, уверенности... какой-то опоры... чтобы не ощущать себя таким несчастным в последние годы жизни...
Он поднимает голову.
Люс печально улыбается, но, встретив взгляд Баруа, сразу мрачнеет.
Через минуту Баруа овладевает собой. Он протягивает рукопись Люсу.
Вот, прочтите это, хорошо?
Проходит двадцать минут. День угасает.
Люс встает и подходит к окну. Гамма оттенков белого цвета: тусклое стекло, муслиновые занавески, бледный лоб Люса, его седая борода, листки бумаги...
Углы комнаты тонут в сумерках.
Баруа, устремив взгляд на Люса, ждет.
