Глубоко затаив в себе обиды и опасения, Бирон подошел к Василию Лукичу и почтительно доложил, что помещение для господ депутатов готово и что весь штат дворца в его полном распоряжении.
Князь, не взглянув на Бирона, небрежно кивнул головой. Потом с любезной улыбкой подошел к старому барону, сказал ему несколько изысканных любезностей, сам представился девушкам и со свойственным ему уменьем разговаривать с женщинами успел произвести на них приятное впечатление. Дружески пожав руки молодым людям, выпил вина и, извинившись, ушел, оставив впечатление любезного, красивого и изящного придворного. С ним вместе вышли Голицын с Леонтьевым, горя нетерпением узнать подробности свидания с Анной. Скоро разошлись по домам и другие.
Бирон действительно позаботился. Для депутатов был сейчас же снят рядом с дворцом просторный дом, про который говорил Василий Лукич. В дом втащили ковры, посуду, вина и всякой снеди: медвежьих, телячьих, свиных окороков, масла, яиц и прочего, что в изобилии доставлялись герцогине с ее обширных «амптов»,[43] предоставленных ей в «диспозицию» на десять лет еще Петром I. Кроме слуг, приехавших вместе с депутатами, Бирон отправил туда еще повара и метрдотеля.
Бирон сам проводил депутатов до подъезда.
Нельзя передать чувства, наполнявшие душу Бирона. Рабский страх, заставлявший его унижаться перед Василием Лукичом, человеком, смертельно обидевшим его, ненависть, ревность, стыд, как змеи, сплелись в один отвратительный клубок в его душе. Он своими бы руками с наслаждением задушил этого надменного вельможу… но низко поклонился на небрежный кивок князя.
Василий Лукич прошел в отведенные ему комнаты вместе с Голицыным и Леонтьевым; там он передал им свой разговор с императрицей и показал им кондиции, на которых крупным и четким почерком было написано: «По сему обязуюсь все без всякого изъятия содержать. Анна».
— Мы победили! — произнес Голицын, перекрестившись.
Василий Лукич молча посмотрел на него и покачал головой. Нельзя сказать, чтобы он чувствовал себя вполне победителем. Что-то уклончивое, затаенное, словно скрытую угрозу, чувствовал он под внешним благоволением и покорными словами Анны. С тайной досадой видел он, как она упорно и настойчиво отклоняла всякий осторожный намек его на бывшие когда-то между ними иные отношения.
Депутаты приступили к сочинению подробного донесения Верховному совету.
Подвыпивший Макшеев с наслаждением растянулся на пышной мягкой перине и с чувством радостного удовлетворения произнес:
— Слава те, Господи! Наконец-то я отосплюсь!..
Бедный прапорщик! Судьба зло шутила над ним.
Не прошло трех-четырех часов, как его уже разбудили и потребовали к князю.
Ворча под нос и ругаясь, Макшеев оделся и явился к Василию Лукичу. Василий Лукич был один; Голицын и Леонтьев отправились спать.
Василий Лукич, как всегда свежий и бодрый, встретил его словами:
— Ну, поручик, лети в Москву. Вот письма.
«Поручик! — подумал Макшеев. — Со сна, что ли, я пригрезил?»
Князь улыбался.
— Поручик, поручик, поздравляю, — продолжал он. — Свези письма князю Дмитрию Михайловичу и взамен получишь патент.
Последние остатки сонливости слетели с лица Макшеева…
— Ваше сиятельство! — воскликнул он. — Рад служить родине!
— Я знаю это, — произнес князь. — Потому и верю тебе! Спеши.
Шастунов, взволнованный, долго не мог заснуть, но едва он задремал, как в комнату шумно вошел Макшеев.
— Шалишь, брат! — громко крикнул он. — Мы сами такие же поручики!
Шастунов поднял голову.
— Ты что это? — спросил он. — Спать надо.
— Кому спать, а кому ехать за фортуной, — весело говорил Макшеев, и в коротких словах он передал Арсению Кирилловичу о случившемся.
— Ну, желаю тебе успеха, очень рад, — искренно сказал князь.
— Смотри, брат, вернусь генералом, — шутил Макшеев, торопливо пряча в кожаный мешочек на груди драгоценные письма.
Он крепко пожал руку Шастунову, выпил стакан вина, предусмотрительно запасенного им с вечера, и ушел.
А Бирон, не решаясь уже без зова идти теперь к императрице, как побитая собака пробрался, избегая встреч, к себе. Он не пошел в спальню, чтобы избежать расспросов Бенигны, а прошел в свой кабинет. Там он, не раздеваясь, бросился на диван и, уткнувшись лицом в жесткую подушку, быть может, в первый и последний раз в своей жизни заплакал. Это были слезы бешенства, и за каждую ядовитую слезу, падавшую на подушку, вышитую самой нынешней императрицей, должны были пролиться потоки крови.
И не раз воспоминание об этих слезах погасит проблеск человеческого чувства, когда вспыхнет он в душе курляндского выходца в грядущие годы!
Бирон встал и тихо прошел в потайной покой, где был спрятан им Густав Левенвольде, находившийся здесь уже целые сутки. Левенвольде не спал и спокойно читал Библию. На его сухом, твердом лице не отражалось никакого волнения. Напротив, он с удивлением взглянул на расстроенное лицо Бирона.
— Что случилось, Эрнст? — спросил он.
— Я погиб, Густав, — хриплым голосом ответил Эрнст, хватаясь за голову.
— Сядь, успокойся и расскажи, — спокойно сказал Густав.
Бирон в волнении начал передавать ему события дня.
— Ну что ж? — произнес Густав, когда он кончил. — Что же случилось? Все произошло, как и надо было ожидать, Эрнст. Не думал ли ты, что князь Долгорукий бросится тебе на шею или императрица откажется от престола? — Он тихо засмеялся. — Анна — хитрая и умная женщина, — продолжал он, — и война только что началась. Здесь неудобное поле сражения — вот и все. Терпение, дорогой друг.
Уверенный, спокойный тон Густава подействовал на Бирона.
— Мы не спим, слушай, — и хотя в комнате никого, кроме них, не было, Левенвольде, нагнувшись к самому уху Бирона, стал шептать ему: — Надо начинать игру, закончил он. — Якуб у тебя. Пришли его ко мне, я заготовлю письмо брату.
Бирон вышел заметно успокоенный. Он распорядился тихонько привести Якуба и уже хотел лечь спать, как явился доверенный камер-лакей герцогини Франц и сказал, что императрица ждет его.
Сердце Бирона преисполнилось надежды. Задним ходом через маленькую кухонную дверь, никем не замеченный, он прошел во дворец.
Он вернулся оттуда на рассвете, довольный и счастливый, и прошел в спальню, где верная Бенигна в тревоге ждала его… Нежные супруги еще не спали, когда на дворе началась обычная жизнь.
В это же утро князем Василием Лукичом было отдано строгое приказание никого не допускать к императрице без его разрешения. Узнав об этом, Анна только нахмурилась, но не сказала ни слова.
Если Бирон, желая доказать свою верность и покорность, выиграл в глазах князя Василия Лукича, дав Дивинскому действительно прекрасных лошадей, — то для Якуба Левенвольде приказал приготовить собственную лошадь Бирона, зная, что Бирон с радостью согласился бы на это.
Они действовали ради одной цели. Экономный Левенвольде, давая Якубу подробное письмо к брату, не поскупился на деньги. Кроме того, хорошо знакомый со всеми окрестностями Митавы, он объяснил ему кратчайший путь на Ригу помимо тракта.
Добравшись до домика вдовы Ленц, измученный и усталый, Сумароков не мог отказать себе в удовольствии выспаться. Напрасно Яков твердил ему, что надо ехать вперед, что лучше спать в дороге, напрасно он указывал ему на возможность преследования, Сумароков только отмахивался рукой, едва соображая от усталости слова Якова. Притом он был уверен, что все же императрица не выдаст его окончательно.
Старуха Ленц приготовила ему укромное местечко в задней кладовке. И когда Сумароков, сняв тяжелые сапоги, лег на мягкие перины, он мгновенно забыл обо всех опасностях и, обессиленный, заснул глубоким сном.
Яков разбудил его к вечеру, и, щедро заплатив старухе, Сумароков в скромном возке благополучно выбрался из Митавы.
На рижской дороге он облегченно вздохнул, узнав, что посольство явилось в Митаву сравнительно недавно. Рассчитывая, что у него много времени впереди, Сумароков перестал торопиться. Но все же, добравшись до ближайшей почтовой станции, он бросил свой наемный возок и приобрел верховых лошадей.
Положение Дивинского было затруднительно. Представлялось нелегкой задачей преследовать в неизвестной местности человека, уехавшего за много часов раньше. Кроме того, ему было тяжело его поручение. Он хорошо знал Сумарокова, не раз водил с ним компанию и привык видеть в нем товарища. Но мысль о том, что это делается для блага родины, поддерживала его.
Кони Бирона действительно были хорошими скакунами. У заставы Федор Никитич узнал, что кроме возка, в котором сидел человек, назвавшийся купцом, с приказчиком, никто не проезжал. Очевидно, этим человеком мог быть Сумароков.
