— Малость есть.
— Я будто вконец очумел!.. Да что мне, впервой солод прожаривать, разве не знаю, сколько печь надо остужать? А тут — прямо на красный под. Ну спятил, да и только!
— Ячмень-то немного и перерос, кажись. Да разве ж тебе в эти дни до пива было. Нашлось о чем подумать.
Бриедис пригнулся еще ближе. Видать, так много накопилось на душе, что даже у него язык развязался.
— Столько было, что ни надумать, ни передумать… Прямо не знаю, за что ко мне несчастье привалилось. Давно ли старуху на кладбище отвез, прошлой весной две коровы пали, а теперь вот опять Майя… Да еще с этаким позором да бесчестьем — как беглянку, как воровку, в имение, в тюрьму, а потом с дрекольем да с пистолетами в церковь. Разве о такой свадьбе для нее я думал!
— Да, невеселая свадьба, что верно, то верно. С кузнецом Мартынем совсем по-другому было бы.
— Да, с ним было бы совсем по-другому. Да не судьба.
— Уж ты не горюй так, не тужи, все равно тут ничем не пособишь. Испей господского, может, и полегчает.
— И я думаю — может, и полегчает.
Музыка утихла, плясавшие, оглядываясь, сгрудились поближе к воротам овина, оттуда с любопытством таращились главные гости — родня Лауков. Ничего диковинного, по правде говоря, и не произошло, просто кузнец Марцис и Дарта явились на свадьбу. Смилтниек не знал точно, званы ли они, приглашать ли их к столу, либо вынести навстречу лепешку и кружку пива, как и остальным гостям, которые уже сидели в ряд по обочине дороги. На всякий случай сделал вид, что не заметил их, юркнул в предовинье и стал обходить сидящих за столами, с которыми ведь тоже надобно о том да о сем потолковать. Лаукова же просто переполошилась.
— И чего они лезут? Звали их, что ли? Ты здесь старшой, поди и спроси, кто их приглашал?
Смилтниек рассердился.
— Ты мной не крути! Сама и спрашивай, коли тебе загорелось.
В это время ключник с Грантсгалом махнули Марцису, тот сел на приступок под навесом. Бриедис, словно желая поправить дело, поспешил со своего конца туда же.
— Вот хорошо, что ты пришел, я уж думал — будешь сердиться.
— На тебя? А за что? Ты же в этом неповинен. Дело соседское, как же не зайти. Поднеси-ка лучше пива!
Грантсгал уже протянул наполненную кружку.
— Это самого Бриедиса, господского пива ты ведь не станешь пить.
— Нет, пускай уж хлебают они сами да Лаукова со своей родней. Как погляжу, только они там и есть, а вы, как сиротинки, забились под застреху. Сама за столами так расходилась, что еще с дороги слыхать.
— Как же, как же, сегодня у нее великий праздник.
Разговор не клеился. На уме у всех был Мартынь, но никому не хотелось расспрашивать старика. Он сидел, опершись руками о бревно приступка, и глядел на двор такими глазами, будто там были не гости, а какая-то цыганская ватага, которую стоило бы попотчевать дубьем. Бриедис по своей простоте не выдержал.
— Про Мартыня ничего не слыхивал?
Старый коротко отрубил:
— Нет. Может, ты слыхал?
— Эка здесь все время выхвалялся, что загнал его в лиственские леса.
— Загонщик нашелся…
Сказано это было столь презрительно, что даже Бриедис смекнул, до чего же глупо верить россказням хвастуна. Марцис разыскал глазами этого охотника. Музыканты только что начали какой-то самоновейший танец, который сосновцы плясать не умели. Один Эка, словно малец-пастушонок, выламывался посреди двора, вертелся, прыгал на одной ноге, шатался и пробовал поддудеть в лад музыкантам. Вот он схватил Тениса, который еще больше захмелел, и они, обнявшись, принялись кривляться вдвоем. Нижняя губа у жениха отвисла, глаза посоловели, он было попробовал рассмеяться. Но это ему не удалось, скорее казалось, что он вот-вот расплачется. Одна Лаукова, выйдя во двор, посмеялась над их глупой забавой: ей очень хотелось видеть сына довольным, лихим и веселым, назло нахохлившимся родичам невесты. А чего они своими постными рожами добьются? Сделано — и конец, ее хотенье сбылось, пусть теперь хлюпают сколько угодно. Проходя мимо, ласково взглянула на Тениса. Парень как молоком отпоенный, всякому видать, что в Лауках мяса и сметаны вдоволь. На женихе белый кафтан с расшитым красным и зеленым воротом и медными пуговицами, пояс вышит бисером, подаренный управителевой Гретой шелковый клетчатый шейный платок завязан пышным узлом. Только вот если бы лицо не такое по-мальчишески красное да губа не отвисала бы. Но это все с перепою, завтра он ее опять подберет. Пускай Майя не задирает нос, только и богатства, что красивая морда. А добро Лауков куда больше стоит… Вот она попеняла девушкам:
— Ну, чего вы сбились в рой, как осы! Стыд сказать, парням одним плясать приходится.
Девки только переглянулись. Пускай она лучше свою Майю заставляет, нет у них никакой охоты выламываться с этим перепившимся пентюхом.
Тенис освободился от Эки и занялся своими сапогами. Это были роскошные сапоги, управителева Грета достала их с чердака замка и хорошенько начистила. Тенис очень гордился ими; только хлопоты они доставляли: мягкие голенища то и дело сползали ниже колеи.
Войдя под навес, Лаукова состроила умильное лицо. Широким жестом поставила на стол корзинку с сыром и недавно испеченными лепешками. Грантсгалова примолкла и поджала губы.
— Чего это вы притихли, гостюшки? Ведь не поминки — свадьба, свадьба, милые!.. Послушай, отец Бриедис, ты чего это укрылся за ветками? Там тебя люди тоже хотят видеть.
Растерявшись и смутившись, Бриедис сразу же спустился с приступка.
— Я что, я ничего, я ведь только так, на чуточек…
Он засеменил через двор, втянув голову в плечи, не соображая, перед кем у него большая обязанность: перед теми ли, что в предовинье, или перед теми, что остались под навесом. Сусуриха подтолкнула Грантсгалиху.
— Вот и свой староста в дому. С первого дня заставляет их плясать под свою дудку. Ох, и житье же Майе, голубушке, будет…
Лаукова покраснела, но решила сделать вид, что не слыхала. Пусть уж почешут языки, пусть — больше этим трещоткам ничего и не остается…
— Ешьте, дорогие, ешьте! Сыр хороший, полмерки сметаны и две ложки масла добавлено… Вот не знаю, куда это моя невестушка запропастилась: будет мне покрывало в подарок или нет?
Грантсгалиха злорадно просияла.
— Не будет, милая, ничегошеньки не будет. Побирушки всю неделю ходили к Бриедисам — глянь-ка, вон трое еще и сейчас сидят у загона. Сундук у Майи пустой, до последней рубахи все убогим раздала. Родня, говорит, у меня богатая — им ничего не надо.
Лаукова проглотила обиду и сделала вид, что все это с ее ведома и согласия.
— И не надо, — верно, у меня, слава богу, есть. Четыре покрывала, еще не надеванных со своей свадьбы, — в две недели раз на изгородь вешаю проветривать, чтобы моль не поела…
Да, хлопот у нее столько, что долго оставаться на одном месте недосуг. Иоцис уже катил от колодца к предовинью новый бочонок, и она поспешила туда.
Дарта зашла прямо в клеть. Старая Лавиза, понурившись, сидела на кроватке, застеленной белыми простынями и новым полосатым покрывалом. Майя — на пустом коричневом сундуке с узорчатой оковкой по углам и медной пластинкой в виде лопуха вокруг замочной скважины. Сложив руки на коленях, она глядела в проем распахнутых дверей, куда-то вдаль через луга, может быть, и через лес, ничего не замечая и не слыша. Дарта погладила ее щеки, подержала руки на плечах, нагнулась и заглянула в глаза.
— Не плачешь? Вот и ладно. Все равно слезами горю не пособишь.
— Хоть бы уж эти поминки скорей кончились, опротивело так, что мочи больше нет.
— Какой же конец? Еще только начало. Лаукова целую неделю похвалялась: три дня и три ночи — сам молодой барин-де дозволил.
Тут вмешалась старая Лавиза, разгневанная и расстроенная больше самой Майи:
— Скоты! Нашли чему радоваться. Девке хоть в петлю головой, а они тут разблажились. И Тенис вон как нахлебался — уж его-то ты могла бы удержать.
— А чего мне его удерживать? Еще в церкви был пьянехонек. Пускай пьет, пускай спивается, скорей ноги протянет.
Дарта покачала толовой.
— С радости либо с печали он этак пьет?
— Что мне за дело до его радостей-печалей! Близко чтобы ко мне не смел подходить!
— Доченька, доченька… что ты говоришь-то! Ведь он муж твой теперь, что уж тут…
— Никакой он мне не муж, не был им и не будет! Погляди, какой запор у дверей — скорей уж он всю клеть разнесет, чем сюда заберется. Под кроватью у меня топор, кипятком ему глаза вышпарю.
Лавиза прошипела сквозь зубы:
— Чего ему еще! Какой это человек — хуже скотины… Разве же он не видел, что не люб тебе?
— Я ему в глаза сказала: «Оставь ты меня, говорю, никогда я тебе женой не буду, и не будет тебе жизни со мной». А он хнычет: «Что ж я поделаю, коли мать велит…»
