«А молодость не вернется, не вернется она».
Покатило достал из кармана маленькую книжечку.
— Об одном жалею — летчик уцелел. А удостоверение свое и все документы бросил. Обер-лейтенант Лотар фон Белов, командир звена, четвертая эскадрилья, первый истребительный полк. Будет помнить Сашку Покатило.
Прохладный ветерок сменился вдруг теплой, пахучей, набежавшей с поля волной,— пряно пахнуло сеном, полынью, лебедой, гречихой, ночь стала еще прекрасней, еще необычайней. Задушевная, с глазу на глаз беседа, под звездами, с боевым товарищем — вот так рождается большая, на всю жизнь дружба! Ведь мы любим одной любовью, со всем пылом молодых наших сердец, ненавидим одной ненавистью...
— Эх, уйти бы куда! — проговорил мой товарищ с тоской. — Подальше от этого кавардака. К Мордашкину, что ли? Там, говорят, Полевой Навел порядок, построил-таки ту советскую партизанскую республику, о которой мечтал. И отчего так много зла на земле?..
Что он сказал? Какой кавардак? Какое зло?..
По поднебесью косо, снизу вверх, чиркнула голубоватая искра. Раньше я принимал подобные искры за падающие звезды, теперь знал — это сигнальные пули немцев. Стреляют, однако, далеко, нас это не беспокоит.
— Что мирная жизнь! — воскликнул я, вспомнив вдруг слова Ефимова о мирной жизни. — На расстоянии, да еще при луне, и нищая Дабужа вон городом-садом кажется!.. Что жалеть о старом! Вот теперь — это жизнь! Настоящая жизнь! До войны я не видел дальше своего запачканного чернилами носа. Правильно Лешка-атаман говорит:
«Мировая война, мировецкая!»
Снова — в стороне Быхова — короткий росчерк трассирующей в небе.
— По-Лешкиному выходит, что война вообще дело хорошее? — удивился
Покатило. — Постой! А ты, хлопче, в сорок первом топал на восток? Тебя немец в
«дулагах» бил? А приймаком у кулака, паразита воскресшего, ты ишачил? Воскресшие, они злей...
— Ты не туда гнешь,— смутился я. — Я Красницу видел и воюю против войны. Но я никогда не перестану гордиться участием в этой войне. И никогда не забуду, как воевал. А если... если погибну, то уж с чистой совестью, погибну, как Чернышевич.
— Или как Богомаз?
— Или как Богомаз.
— Напрасной смертью.
— Что?!
— Обидной, напрасной смертью. Кто убил Богомаза?
Я сел, наклонился к Покатило, пытаясь разглядеть выражение его глаз. Он лежал, опершись на локоть, подперев щеку ладонью. В темноте поблескивали белки его глаз.
— Сам знаешь: полицаи или немцы.
Сашко зло усмехнулся. Глаза его смотрели не мигая.
— Ты, хлопче, был тогда на мосту, а я стоял на часах в «аллее смерти». Тебе вроде виднее было.
— Что ты имеешь в виду?
— Да то, что никто не получил за голову Богомаза сто тысяч марок!
— Ничего не понимаю!
Сашко опускает глаза, пальцы его машинально играют прицельной планкой карабина.
Тревога моя растет.
— Все вы, десантники, держитесь тесной компанией. Еще бы, ядро отряда! А вдруг ты лучше моего все знаешь? Как мне довериться тебе?
— И не стыдно тебе, Сашко!
Мой друг шарит в кармане, достает аккуратно сложенную газетную бумагу, кисет с кистями. Он закуривает — я вижу на миг его грубоватое, суровое лицо, красивые тающие глаза. Он задувает спичку и в нахлынувшем мраке красной звездочкой мерцает огонек цигарки. Пахнет самосадом.
— Ладно! Я был с тобой в бою, ты хороший товарищ! Слушай, дытыно! Я стоял тогда в «аллее смерти». — Сашко говорит низким, придушенным волнением голосом. Мимо прошел Гущин, потом Ефимов. Каждый с немецким автоматом. Минут через десять — Богомаз на велосипеде. За ним — подвода с вейновцами. Я знал — вейновцы должны были проводить Богомаза до Могилева. Все они были в немецком. Почему хозяин дал Богомазу вейновцев? Потому что их наши могли принять за немцев и обстрелять. Партизаны могли устроить засаду. Объяснение есть... в случае чего. Проводить Богомаза до Могилева... Страховка. И неизвестно еще — может, хозяин и вейновцами этими был готов пожертвовать... За мостом Богомаз напоролся на засаду. Стреляли из автоматов. Две очереди из двух немецких автоматов. Кто стрелял? Немцы? Немцы сейчас мелкой группой не сунутся в лес. А полицаи тем более. Это первый промах...
Я оцепенел. Лицо покрылось испариной, все сильней колотилось сердце. Ночь, сверчки, полевые запахи — все это кануло в небытие. Я вижу только лунные блики в глазах Александра, слышу беспросветные его слова. А там — во мраке вокруг — тонет и гибнет все остальное...
— Ты помешал кое-кому добить Богомаза,— продолжал Покатило. — Ты подобрал Богомаза и отправил его в лагерь с Богдановым. Весь лагерь слышал стрельбу у Горбатого моста. Батя приказал не объявлять тревогу. Не дожидаясь донесений, сам пошел к мосту. Пошел один, приказал всем остаться в лагере. Еще одна ошибка. Но батьке не терпелось узнать — убит ли Богомаз, не сорвалось ли все...
Я хотел остановить Покатило, доказать ему, что все это не так, не может быть так. Но горло сдавило будто тисками. Я не мог дышать. Я мог только слушать, слушать...
— Батька прошел мимо меня. Один. Бледный, но решительный. По дороге он встретил Богданова. Богомаз был еще жив, дышал. Сердце его билось. На телеге — Богомаз, у подводы — хозяин и Богданов. Кругом — никого. И тогда все услыхали еще один выстрел. Батька сказал, что стрелял в белку. Как ранил он палец? Для блезиру. Еще одна ошибка. Он потерял голову, хотел объяснить выстрел...
— Молчать! — закричал я, и, схватив полуавтомат, вскочил на ноги, пинком отбил в сторону карабин Покатило. Горло сдавило от бешенства. — Молчать! Не смей... Не смей так о командире! Ты... Ты предатель!
Покатило медленно поднялся, вытянул руку, точно защищаясь от удара. Я смертельно ненавидел его в эту минуту. Ненавидел его некрасивое, изрытое оспой лицо. Потянись он к оружию — я убил бы его.
— Да, вижу, ошибся я... — тихо произнес он, но голос его дрожал. От волнения он стал мешать русские слова с украинскими: я тебе, дытыно, высказал усе, що на души маю, а ты...
Я закричал дико, исступленно, еще пуще распаляя себя этим криком:
— Да, ты ошибся! Не на того напал. Я не поверю твоим идиотским сказкам. Ты врешь, врешь от начала до конца!..
— Успокойся, хлопче! Мы потом поговорим. И меня это ножом по сердцу... Я тоже считал его отцом-командиром, батькой... Да что ты, с ума спятил?!
— Молчать! Приказываю тебе, как твой командир! Покатило тяжко дышал, судорожно сжимал кулачищи. Мы стояли лицом к лицу, обдавая друг друга жарким и частым дыханием. Я понял вдруг: Покатило старше, много опытней, в любой драке, во всяком другом споре я ему не чета, но сейчас, в этом поединке, я сильнее. На моей стороне сила правоверной ярости, многолетний разгон. А он — он сбит с толку, обескуражен, обезоружен не мной, а собственными сомнениями. Нет, он не враг, не провокатор. Он слаб, но слаб не по малодушию. Он, наверное, искренне заблуждается. Это открытие остудило мою ярость. А вдруг он... Нет, нет, нет. Неясно зачернела пропасть передо мной. Я отшатнулся, не захотел искать ответа на дне этой пропасти, зажмурился, боялся глянуть вниз, смутно догадываясь, что увижу там что-то нестерпимо страшное...
— А мне говорили, ты артельный мужик,— усмехнулся Покатило. — За товарища в огонь и воду!
И опять молчали. Стояли долго, не шевелясь. Недобро поблескивали глаза Покатило. И я снова услышал вдруг стрекот кузнечиков, почувствовал, как холодеет потное лицо. Тогда что-то треснуло во мне, раздвоилось. Я увидел себя вдруг со стороны. Нет, я правильно поступаю, но как это подло. Ведь он мой товарищ... И если вдуматься в его слова... «Артельный мужик»! Я так кричал на Покатило. Неужели я хотел криком заглушить собственные смутные, едва осознанные сомнения?.. «За товарища в огонь и воду»... Нет, нельзя думать! Стремясь выпалить все, прежде чем я успею пожалеть о сказанном, я заговорил:
— Я обязан, это мой долг, но Самсонов убьет тебя. Мы были друзьями. Я должен отвести тебя в лагерь, рассказать... Но сперва... слушай! Ты должен понять — я не могу иначе. И ты на моем месте... Пойми! Вот! На! Возьми... Даю тебе свой полуавтомат. Я безоружен. Делай, что хочешь. Иначе — я отведу тебя к Самсонову...
Неуклюже торопясь, я протянул ему полуавтомат прикладом вперед. Время, дыхание, сердце — все остановилось. Покатило яростно отбил приклад в сторону.
— Дурень ты, дытыно! — сказал он. — Книжный дурень! Мушкетер сопливый!
Пошли!
Он поднял карабин, повесил его на плечо, и я пошел вслед за ним, спотыкаясь о грядки загайника, раздирая лицо об острые сучья, веря, что выполняю свой долг, и чувствуя себя последним мерзавцем.
2Вокруг на измученной военными тревогами земле — неземной покой.
Мы вышли на шлях. Со стороны лагеря подошли сменяющие нас партизаны из группы Гущина.
— Все в порядке?
— В ажуре,— усмехнулся Покатило.
