– Что бы ни делал Хау, – сказал он Джеймсу, – мы должны показать себя, пока солдаты не разбежались.
Боевой дух патриотов отчаянно нуждался в укреплении.
По крайней мере, у них был талант к конным набегам. Джеймс поучаствовал в нескольких рейдах. Они не только досадили врагу, но и принесли информацию. В округе было полно лоялистов, сотрудничавших с гессенцами. Их не пришлось специально запугивать – хватило рослой фигуры Джеймса с пистолетом в руке, и вот один перетрусивший фермер сообщил ему следующее: «Гессенцы перебрались в Трентон. Сотен четырнадцать. Там все как на ладони, никаких насыпных валов. Ваши дезертиры сказали им, что вы собираетесь напасть, но их командир презирает вас и отказывается возводить укрепления».
У них было мало бойцов – осталось около пяти тысяч, и треть ни на что не годилась. Но в начале декабря, слава богу, подтянулись две тысячи человек генерала Ли; за ними – пятьсот от Гейтса, и еще тысяча – из Филадельфии. Скромно, но достаточно. Однако экипировка была скверной. Боеприпасы имелись, на каждого приходилось как минимум по шестьдесят пуль и вдоволь пороха, но обмундирование пребывало в плачевном виде. Многие бойцы остались без сапог и маршировали по снегу и льду, обернув ноги тряпьем.
Невзирая на эти трудности, Вашингтон задумал дерзость. Они ударят через реку – зимней ночью – и застанут гессенцев врасплох.
– Мы сделаем три перехода, – растолковал он Джеймсу. – Один – диверсионный, второй – с подкреплением. Но главные силы почти в две с половиной тысячи человек перейдут со мной, поспешат к Трентону и ударят перед рассветом. Нас будет больше, чем гессенцев, так что шанс есть. Если повезет, то потом мы объединим все три группировки и заодно атакуем Принстон.
Ну и ночка выдалась! Они собрались на Рождество, в полдень. В сумерках из укрытий доставили на берег реки транспорт: для пушек и лошадей – большие открытые паромы, для людей – даремские лодки с высокими бортами. Друг друга опознавали во тьме по паролю «Победа или смерть». Река была узкой, но сплошь в плавучих льдинах. Когда стало совсем темно, ветер погнал по ней рваные волны. Пошел мокрый снег, затем начался ледяной дождь.
Вашингтон отправился с первой лодкой, чтобы присматривать за высадкой. Джеймс был рядом. Сквозь ненастье и мрак он едва видел собственную руку, если поднять к лицу. Все, что он слышал, – дробный перестук градин и удары льдин о высокие борта лодки.
– Собачья погода, Мастер, – буркнул Вашингтон.
– Одно хорошо, сэр, – сказал Джеймс, – гессенцам и в голову не придет, что мы явимся в такую бурю.
Промокшие до нитки, они наконец взобрались на дальний берег, отослали лодку назад и принялись ждать следующую партию. Хотя это не заняло много времени, Джеймсу показалось, что прошла целая вечность. И действительно, Вашингтон планировал переправить все войско, пушки и лошадей к полуночи, но его отважный переход через Делавэр завершился лишь в три часа утра; две тысячи четыреста человек сумели построиться в две маршевые колонны, чтобы потратить остаток ночи на поход к открытому городку Трентон.
Тронувшись в путь, Джеймс не смог удержаться от мрачной мысли: если он переживет это приключение и внуки спросят, каково ему было переходить с Вашингтоном через Делавэр, он честно ответит: «Мы ничего не видели».
Ледяная морось перешла в снегопад. Джеймс, ехавший рядом с колонной, осознал, что кровоточащие ступни босых людей оставляют в снегу небольшие и темные кровавые следы. Но во мраке звучали и подгоняли идущих ободряющие слова – Вашингтон бормотал их, разъезжая вдоль строя. На рассвете они достигли аванпостов трентонского лагеря.
Сражения часто вспоминаются путано. Но кое-что запомнилось Джеймсу очень четко: Вашингтон, лично ведущий бойцов на аванпосты; вымуштрованные гессенцы, застигнутые врасплох, исправно отступающие и палящие на ходу. Трентон при сером свете раннего утра: две широкие улицы, деревянные домики там и тут – до странного мирные, несмотря на внезапную схватку.
В запале он едва обращал внимание на свист пуль, зато с гордостью отмечал, что патриоты дерутся на славу. В начале главных улиц они с удивительной скоростью поставили пушку и осыпали гессенцев крупной картечью. Орудийный расчет быстро пресек отступление неприятеля на Принстон. После жаркого боя основные силы гессенцев оказались заперты во фруктовом саду, и девятьсот человек сдалось.
К середине утра все было кончено. Днем же, узнав, что двое других военачальников не сумели перейти Делавэр, Вашингтон благоразумно отступил за реку.
Но гессенцы были разбиты. Сотни солдат угодили в плен. Новости о победе Вашингтона стремительно разошлись по тринадцати колониям, восхитили конгресс и воодушевили каждого патриота.
В следующие месяцы пришлось туго, но терпимо. Джеймс стал лицом, приближенным к Вашингтону, и пришел к пониманию того, что вождь столкнулся не только с внешними трудностями: нехваткой припасов, дезертирством, шпионажем и проблемами годичной вербовки. Втайне, несмотря на кажущееся бесстрастие, его снедали уныние и тревога. То, что генералу пришлось преодолеть и этот внутренний раздор, наполнило Джеймса еще большим восхищением.
В марте из Виргинии приехала миссис Вашингтон, и общий боевой настрой заметно укрепился. Если генерал держался холодно и отчужденно, то Марта Вашингтон была сама сердечность. Она приглашала к столу даже самых младших офицеров, как будто все они были одной большой семьей. Будучи в числе богатейших женщин Виргинии, она часами ухаживала за больными и ранеными. За весну 1777 года Джеймс стал настолько предан своему командиру, что Вашингтон сделался ему как бы вторым отцом. А генерал отвечал симпатией и доверием.
Одно обстоятельство, касавшееся их отношений, развеселило Джеймса Мастера. В Пасху ему пожаловался молодой офицер-янки:
– Генерал привечает вас неспроста, Мастер. У вас есть преимущество, и это несправедливо.
– Какое еще преимущество?
– Вы нравитесь ему, потому что он считает вас джентльменом. А меня – нет, потому и не жалует.
– Он ценит вас очень высоко, – заверил его Джеймс.
– О да, он очень любезен. Он честнейший человек на свете, и я пойду за ним во врата самого ада. Но это относится ко всем нам, янки с северо-востока, – ему не по душе наши манеры.
Говоря откровенно, Джеймс и сам это заметил. Вашингтон был уроженец Юга и джентльмен; вкупе с женитьбой на Марте это ввело его в высшее виргинское общество, стиль жизни которого был ближе к принятому в кругах английского поместного дворянства, нежели к стилю торговцев-янки из Массачусетса или Коннектикута.
– Да, я всегда прибегаю к моим лучшим лондонским манерам в его присутствии, – со смехом признал Джеймс, – но они не будут стоить ломаного гроша, если я провинюсь.
Но, вникнув глубже, Джеймс заподозрил, что великий человек счел полезным его английское прошлое: годы, проведенные в Лондоне. Вашингтон часто интересовался его мнением насчет реакции англичан на ту или иную ситуацию. На него также произвело впечатление знакомство Джеймса с Беном Франклином, и он подробно расспрашивал о поведении последнего в Лондоне. Когда пришло известие о том, что конгресс направил Франклина в Париж, дабы заручиться поддержкой Франции, генерал откровенно заявил Джеймсу:
– Мы делаем здесь великое дело, но в перспективе исход войны может решиться в Париже. Я рад вашему высокому мнению о дипломатических способностях Франклина.
При всей своей симпатии к тому, что представлялось ему джентльменскими манерами Старого Света, Вашингтон был крайне озабочен одним аспектом поведения британцев. Дело было в ужасном обращении с американскими пленными, которое Джеймс не одобрял в той же мере, но понимал лучше.
– Британцы до сих пор, даже сейчас, не считают нас солдатами. Они видят в нас бунтовщиков, и любое другое название означало бы признание законности наших действий. Поэтому захваченные в Бруклине патриоты представляются им никакими не военнопленными. Это изменники, сэр, и счастье, что их не вздернули.
С этим Вашингтон смириться не мог.
– Мне докладывают, что с пленными обращаются хуже, чем с животными! – вспылил он.
И особо распорядился о запрете любых жестокостей по отношению к пленным гессенцам, какой бы соблазн ни испытывали его бойцы. Он лично писал протесты британским генералам еще с того момента, как принял командование. Однако британцы не обращали на это ни малейшего внимания.
– Да где же их гуманизм?! – вскричал он однажды.
– Сэр, для нас гуманизм побивает законность, – ответил Джеймс. – В Англии – наоборот.
Зная, что праведный гнев Вашингтона ничем не смягчить, Джеймс, однако, не мог отделаться от мысли, что постоянные рассказы о жестокости британцев по отношению к пленным американцам не могли не отразиться на настроениях в колониях, чего британцы никак не хотели. Однажды фермер, доставивший в лагерь свежие овощи, высказался напрямик:
