И опять долгие нудные остановки, вялый медленный перестук колес. Разыгрался буран, и поезд совсем остановился. Дорогу занесло снегом. Людей не слышно. Оказалось, что нас прицепили к товарному составу.
Двигаемся со скоростью лошадиного шага. Подолгу стоим. Проехали всего двадцать пять верст за день. Буран бушевал подряд три дня. Три дня мы не видели хлеба, а вода появлялась изредка…
Когда буран прекратился, поезд задержали заносы. Вот уже четвертый день нет хлеба, нет и воды. Голодные арестанты сидели взъерошенные, словно голодные львы. Огня в глазах стало меньше, зато ярости— больше.
— Нет уж, чем умирать по одному, пусть лучше перестреляют всех сразу! Надо стучать в дверь, просить хлеба и воды! — предложил кто-то.
— Правильно! — подхватили разом. На ближайшей остановке начали колотить ногами в дверь.
Конвойный с остервенением отозвался:
— Какого черта надо?
Мы потребовали хлеба и воды.
— Нет! — отрезал конвоир.
— Выпусти нас хоть за снегом!
Конвоир выругался. Мы снова стали бить ногами в дверь.
— Эй! Не стучите, начну стрелять! — предупредил конвойный.
— Стреляй! — закричали мы разом. — Или открой дверь и дай нам набрать снегу!
Пришел начальник конвоя, открыл дверь, разрешил набрать снега. Мы наполнили мешок и ведро. Нетерпеливый конвойный начал торопить нас. Товарищ Афанасьев сказал:
— Подождите, наберем и зайдем.
Солдат закричал на него. Разозленный Афанасьев не двинулся с места. Конвоир начал вызывать других солдат, сидящих в вагоне:
— Выходи! Они хотят бунтовать! — Повернувшись к нам, он крикнул — Перестреляю всех! — и щелкнул затвором.
Афанасьев впился в него глазами.
— На, стреляй! — яростно крикнул он и стал перед солдатом. Тот не осмелился. Вышел начальник конвоя и уладил скандал.
Поезд тронулся, но вскоре опять остановился, и на этот раз конвоир сам открыл дверь и велел набрать снегу. Поезд простоял долго. Мимо нас несколько раз проходил паровоз. Машинист пристально разглядывал нас в открытые двери. Один из наших товарищей крикнул:
— Мы арестанты, большевики!.. Голодаем! Окажите помощь!..
Паровоз ушел и остановился в голове состава. Через некоторое время с него сошел человек в грязной черной тужурке и направился к нам. Подойдя к начальнику конвоя, он поговорил с ним и передал ему узелок.
Начальник конвоя принес узелок нам, в нем оказался хлеб.
— Вон тот человек передал, возьмите и разделите между собой! — сказал начальник, как будто мы и без него не знали, что делать.
Нашу радость невозможно было передать словами.
Мы радовались не столько хлебу, сколько тому, что вызвали у постороннего человека внимание к себе. Значит, он сочувствует нам, а не ненавидит нас, как все колчаковцы.
Заперли дверь, но скоро опять отперли, и конвоир сказал:
— Получайте хлеб!
Оказывается, тот же самый машинист пришел снова, держа под мышкой две буханки черного хлеба.
Высунув голову в двери, я долго глядел на него. Он два-три раза приветливо кивнул. Глаза его сочувственно блестели.
Назавтра прибыли в Барнаул.
Добившись разрешения начальника и собрав подходящую одежонку, Катченко отправился с конвоиром на вокзал. Вернулся с добычей — принес хлеба, колбасы, масла, табаку. Курильщики ринулись к табаку прежде, чем к еде. Я не раз удивлялся тому, что голодные изможденные люди дрожащими руками хватались не за масло и хлеб, а за папиросы, торопливо прикуривали, и после первой жадной затяжки на лбах у них выступали крупные капли пота. Они вдыхали весь дым в себя и, кажется, съедали его, не выпуская ничего обратно.
…По дороге от Барнаула до Ново-Николаевска умерли еще два товарища. Один из них — техник по мельницам Юрашевич (зять Кременского).
Мы не знали, куда теперь нас повезут из Ново-Николаевска. Но опасения рассеялись, когда мы поняли, что везут в Омск.
Опять загнали нас в один из глухих тупиков омского вокзала. Простояли там двое суток. На третий день товарищи, ходившие на вокзал за водой, рассказали:
— Какой-то хорошо одетый солидный гражданин встретил нас на вокзале, шел за нами до самого вагона. А потом повернул обратно.
— Наверно, простой обыватель, — заключили мы, — мало ли желающих посмотреть на арестантов.
— Нет, не может быть! Взгляд у него проницательный, он смотрел на нас по-особенному.
В полдень Катченко еще раз сходил за водой и, возвратившись, шепотом сообщил:
— Тот человек опять здесь! Вон там, за вагоном, посмотрите-ка!
Мы прильнули к щелям. Действительно, плотный человек выше среднего роста, блондин, прохаживался неподалеку то взад, то вперед как посторонний.
На следующий день возле наших вагонов появилась женщина с небольшим узлом в руках, простенько одетая. Двери вагона были открыты. Когда часовой стал запирать дверь на засов, нам под ноги неожиданно упал узел. Мы увидели, что женщина почти бегом удаляется от нас. Караульный солдат стоял и обалдело смотрел ей вслед. Мы быстро спрятали узелок. В нем оказались хлеб, колбаса и папиросы.
Тот, кто не бывал в таком же отчаянном положении, как наши, не поймет, что значила для нас даже самая маленькая помощь и поддержка!
На третий день мы наконец расстались с вагонами.
За свободу рабочего люда.
Мы окрасили кровью поля.
От орудий страшного гуда,
Содрогаясь, стонала земля.
Нас к земле беспощадно гнули,
Мы стремились упрямо ввысь.
От клинка, от полета пули
Целиком зависела жизнь.
Наши легкие дымом фабрик
Прокоптились уже давно.
От цепей вековечных рабьих
Сбита кожа у рук и ног.
Все познав — и нужду и беды,—
Мы дождались своей весны.
И не раз холод смерти изведав,
В жизнь мы дьявольски влюблены!
Те, кто злую мечту лелеял
Запугать нас, — в земле лежат.
…Кто еще угрожать нам смеет?
Каждый в нашей стране — солдат.[67]
Стоит конвой. Поблескивают сабли и штыки винтовок. Один пеший конвой, другой, только что прибывший из города, конный. Нас вывели из вагонов и выстроили в ряд. Начальник нового конвоя — такой же молодой офицер, как и начальник старого. Окантованные позументом погоны блестят на плечах. Серебром выложены ножны сабель с темляками на рукоятках. Шпоры позванивают при малейшем движении. Офицерики молодые. Они как борзые щенки в серебряных ошейниках. Мы уже хорошо изучили их. Это своевольные шалопаи и бездельники, которых некому одернуть — ни отцу, ни матери. Грязная ругань, бессмысленный дурацкий смех, рыкающие звериные голоса. Не раз они самодовольно баловались своими сабельками и плетьми. Не раз в пьяном виде угрожали нам оружием, орали, что расстреляют, и поливали нас грязной руганью. Не раз мучили, требуя на коленях молиться за царя. Меру человечности их наши товарищи узнали сполна…
Те, кто мог идти, выстроились в два ряда. Офицеры стоят рядом, переговариваются, поглядывают на нас.
— Два товарища из второго вагона не могут подняться, — послышалось из наших рядов. — Разрешите вынести их на руках?
— Выходи, кто покрепче!
Я и товарищ Панкратов вошли в вагон. На грязном полу в угольной пыли лежали двое. Один — товарищ Пьянковский,[68] который был схвачен в Акмолинске по прибытии из Туркестана, другой — адвокат-максималист Смокотин. Оба молча смотрят на нас не в силах выговорить ни слова. Глаза их как замерзшие льдинки… У Пьянковского хватило сил надеть только один сапог, второй лежал рядом. Пристально смотрел он на меня остановившимися глазами.
— Ты не можешь надеть сапог? — спросил я.
Тихо застонав, он кивнул головой, попытался сесть и не смог, только взглядом показал в сторону сапога. Мы с Панкратовым вдвоем натянули сапог на распухшую ногу, подняли товарища и понесли к саням конвоиров.
Глядя, как мы выносили из вагона полуживых товарищей, начальник нового конвоя с усмешкой заметил:
— Оказывается, по пути у вас не было убытка? Начальник старого конвоя на шутку ответил шуткой:
— Убытка не было… Стойкие, собаки. Только шестеро умерло.
День был совсем теплый, приближалась весна! Я смотрел во все глаза, как будто впервые увидел окружающий меня солнечный светлый мир. При свете дня мои товарищи выглядят ужасно: высохли, побледнели, глаза ввалились. Лица и одежду покрывает слой черной пыли. Они похожи на выходцев с того света. И я себе кажусь каким-то потусторонним. Девять месяцев мы пробыли в клетке, в темноте, в голоде и холоде. Всего девять месяцев!.. Но невзгод, которых нам привелось хлебнуть, хватит и на девять лет! За девять месяцев мы потеряли всякую надежду увидеть мир и стряхнуть с себя угольную пыль. Все, кроме опоясанных ремнями с саблями на боку конвойных, кажется нам сказкой…
