— Садись, капитан-командор, совет будем чинить, как шведа одолеть. У нас уже созрел план атаки. — Апраксин начал излагать свою мысль. Понеже твои скампавеи, капитан-командор, в ночь передохнули, тебе и быть в авангардии нашей атаки. Полагаю, што без абордажа шведа не одолеть, — адмирал кивнул на карту. — Посему авангардия под рукой контр-адмирала Петра Михайлова, справа скампавеи генерала Вейде и капитан-командора Змаевича, слева генерал Ягужинский с бригадиром Волковым и капитаном Дамиани, по центру бригадир Лефорт и капитан Дежимон,
Апраксин, отдуваясь, взглянул на Петра. После бессонной ночи ломило в костях, шумело в голове, но генерал-адмирал виду не подавал.
— Полагаю, генерал-адмирал, не след ли попытать Эреншильда на сдачу склонить без кровопролития?
— И то дело, — без раздумий согласился Апраксин.
— К тому способен Ягужинский, — предложил царь.
— Посему быть. — Апраксин встал. — Ежели от шведа отказ поступит, почнем азардировать без промедления. Сигнал мой — синий флаг и пушка. У Гангута пасется с эскадрой Ватранг. Ветерок задует, он враз здесь объявится. Поспешать надобно.
Парламентер Ягужинский вернулся к Апраксину ни с чем:
— Эреншильд отверг сдачу. Шведы, мол, ни перед кем еще флаг не спускали.
«В два часа пополудни генерал-адмирал дал сигнал авангардии поднятием синего флага и единым выстрелом из пушки».
Начался последний, решающий бой Гангутского сражения, который сразу принял ожесточенный характер.
Первая и вторая атаки скампавеи пришлись по центру линии кораблей шведов. Там изрыгал огненное пламя «Элефант», наступающих встретила сплошная стена картечи. С флангов атакующих косил перекрестный огонь из пушек и мушкетов, который открыли шхерботы и галеры.
Глядя, как опять вынужденно отходят скампавеи, Петр молниеносно сообразил: «Шведы бьются отчаянно, им отступать некуда, в лоб их вряд ли возьмешь. Эреншильд выстроился полукружием, колошматит наверняка со всех сторон. А слабина у него на флангах». Петр крикнул адъютантов, черкнул на бумажках по два слова.
— Борзо в шлюпки. Ты, — ткнул первому поручику, — к Змаевичу, а ты к Лефорту. Передать: азарди-ровать шверботы и бомбарды шведов. Змаевичу справа, Лефорту слева. Починать по сигналу красного флага с двойной пушкой. Стоять насмерть.
Через минуту они понеслись к скампавеям, которые готовились к очередной атаке. Едва шлюпки с посланцами повернули назад, на фалах галеры шаутбе-нахта взвился красный флаг, одна за другой рявкнули две пушки. Командир авангарда начинал повторный штурм.
На этот раз стремительным натиском скампавеи вклинились в строй шведов и сцепились на абордаж. Стоило морской пехоте взобраться на борт шведов и схватиться в рукопашной, как те начали мало-помалу отступать, устилая палубу трупами. В азарте рукопашной бились штыками и багинетами, тесаками и палашами, шпагами и прикладами мушкетов.
Шведские канониры продолжали палить из пушек. Русских солдат рвало на куски здесь же жерлами орудий не картечью, а «пороховым духом». Хрустели черепа и кости, текла на палубу кровь. Шведская и русская, человеческая. Война есть война. Рядом с каждым убитым русским пластались два-три поверженных шведа. К исходу третьего часа сеча начала затихать. На шведских галерах и шхерботах один за другим нехотя ползли вниз по флагштоку синие, с желтым перекрестием флаги.
Дольше всех сопротивлялся флагманский фрегат «Элефант». На пять саженей возвышался он над скампавеями, и немало русских солдат и матросов полегло, пока удалось взобраться на палубу флагмана.
Одним из первых, размахивая палашом, вспрыгнул на палубу полковник Бакеев:
— Круши, братцы, шведа! — гремел его голос. — Попомним Карлу Полтаву.
На верхней палубе фрегата в одиночестве со шпагой в руках сражался Эреншильд.
«В ту самую минуту, как Эреншилъд, готовясь отразить сей новый напор, хотел схватить одного из своих подчиненных, который думал бежать на шлюпке, он вдруг упал за борт, пораженный картечью в левую руку и ногу. Смятение быстро сообщилось по всему отряду шведов, русские бросились и овладели судами. По взятии прама нашли шведского адмирала до половины в воде, истекшего кровью, но по счастью, запутавшегося ногой в веревку, не допустившую его утонуть. Замертво привезен был Эреншилъд на галеру Вейде, где государь сам употребил все усилия возвратить жизнь храброму своему пленнику. Первый предмет, представившийся взору адмирала, был государь со слезами на глазах, расточающий о нем нежнейшие попечения, и первое движение государя в радости было расцеловать окровавленное чело героя».
Победой завершилось сражение.
«Что взято от неприятеля, людей и судов и артиллерии, також сколько побито и ранено при сем — реестр: фрегат „Элефант“, на котором был шаутбенахт; галеры „Эрн“, „Трана“, „Грипен“, „Лаксен“, „Геден“, „Валъфиш“; шхерботы „Флюндран“, „Мартпан“, „Симпан“, пушек 116. Всего было офицеров морских и сухопутных, также унтер-офицеров рядовых и неслужащих — 941. Из того числа живых 580, а достальные 361 побиты. Наших на том бою побито и ранено: всего сухопутных штаб-и обер-офицеров, також унтер-офицеров сухопутных и морских и рядовых солдат и матросов убито — 124, ранено — 342.
Того же числа, кой час оная баталия окончилась, без всякого медления, г. генерал-адмирал учинил сигнал идти со всеми судами к Гангуту, дабы неприятель не мог в том месте флотом своим заступить… Ночевали близ Гангута, где наш был караул, куда и завоеванные суда все приведены… Послан указ капитан-командору Сиверсу, чтобы со всеми оставшимися судами в Твермине и с людьми и с провиантом шел к кирке Экенес и прамы и шняву с собой взял, дабы неприятель флотом своим не отрезал».
Понапрасну опасался генерал-адмирал своего шведского собрата Ватранга. Поздним вечером, при свете фонаря, заканчивал он печальное послание королю о происшедших событиях.
Вручив письмо капитану «Вердена», Ватранг, сделав другие распоряжения, не мог заснуть и принялся излагать невеселые события минувшего дня.
«На 4-й склянке „собачьей вахты“ „Верден“ снялся. Но я отправил лейтенанта Эльгенгольма с письмом к русскому генерал-адмиралу Апраксину с просьбой сообщить мне о судьбе нашего блокшифа и галер, и если таковые перешли во владение царя, то я просил об обмене шаутбенахта Эреншилъда и капитана Сунда на взятых ныне с галеры „Конфай“ в плен русских».
Не принес облегчения Ватрангу и следующий день.
«Среда, 28-го числа. Полный штиль. Из Кимото на шверботе прибыл лейтенант, чтобы справиться о положении вещей здесь, у нас, причем он не имел ни малейших сведений о том, что случилось с галерами; вчерашнюю стрельбу они тоже слышали, но из этого ничего определенного не могли заключить. Я его немедленно опять отправил обратно с письмом к ша-утбенахту Таубе с изложением положения вещей и моим мнением о том, что шаутбенахту при этих обстоятельствах следовало бы предпринять. Утром вернулся посланный мною лейтенант, однако без от-, вета на мое письмо или сообщения, что они приняли русские письма и отправленные для шаутбенахта вещи… Лейтенант донес, что шаутбенахт жив и ранен в левую руку, а равно, что блокшиф и галеры вчера после тяжелого боя были взяты неприятелем и что он их видел у русских. О других же офицерах он не мог получить никаких сведений, а равно, как выше упомянуто, русские также не хотели принять посланные для шаутбенахта и капитана Сунда вещи. Но изъявили согласие по получении ими верных сведений об убитых и пленных сообщить мне таковые. Эти сведения затем и были сообщены, из коих выяснилось, что четыре обер-офицера были убиты…»
Удрученные Ватранг и Лилье на следующий день покинули Гангут. А где же некогда заносчивый и самонадеянный четвертый шаутбенахт, Таубе? Едва заслышав о случившемся в Рилакс-фиорде, не дожидаясь распоряжения старшего флагмана, он попросту сбежал от Аландских островов, уведомив об этом Ват-ранга:
«Должен всепокорнейше высказать, что для предупреждения обычной коварности нашего врага и его быстрого движения вперед было бы, целесообразно обосновать свои позиции на шведской стороне близ Фурузунда… Предполагаю, что вы, по всей вероятности, не будете иметь ничего против, если я при первом благоприятном ветре уйду отсюда, тем более, что жители всей этой местности уже бежали».
Печаль и уныние царили в стане поверженного неприятеля. Чем-то напоминало это состояние шведов в дни минувшие, после позорного поражения под Полтавой. Те же хвалебность и неколебимая уверенность в своем превосходстве над русскими моряками в начале кампании. Полная растерянность и необъяснимый страх после первого же сражения.
Как и подобает, сердце русских моряков перепол^ нила радость заслуженной победы. Выразителем общего ликования стал Петр. С юных лет одержимый страстью к морскому делу, он, не откладывая, делится значимостью происшедшего исторического события с россиянами. Минул всего день, и в новую столицу с первой реляцией о виктории спешил капитан-поручик Захар Мишуков.
