Как-то в теплый августовский день я вышел подышать свежим воздухом, даже не снял халата и шапочки, и вдруг увидел знакомую фигуру – капитан Филиппов! Волкодав с ОЛПа шахты № 40. Но в каком виде! Небритый, сутулый, он шел как-то неуверенно, низко опустив голову, шинель висела на нем как-то не по-военному, мешком. Я был поражен... Когда мы поравнялись, я бодрым голосом поприветствовал его:
– Здрасте, гражданин начальник!
Филиппов остановился, внимательно посмотрел на меня и, вижу, узнал. Подобие улыбки скривило его губы:
– А, Боровский! Ну, как вы тут живете? – спросил он.
– Хорошо, гражданин начальник, построил второй кабинет и работаю в нем. А как мой кабинет на пятом ОЛПе – работает?
– Хорошо работает. Молодец, Боровский, оставили по себе хорошую память.
Он помолчал немного, снова опустил голову и, не торопясь, пошел дальше. Я был удивлен такой встречей. Что это с ним сталось? И зачем Волкодав здесь? И он меня похвалил... Вечером я дал задание Зозуле провести расследование об обстоятельствах появления Филиппова на нашем ОЛПе, и утром он сообщил мне следующее. Капитан Филиппов страшно погорел, его сняли с работы, хотели даже исключить из партии, но потом пожалели и перевели его на работу в наш лагерь помощником начальника. И тогда я вспомнил, что на 5-м ОЛПе Филиппов не поладил с опером МГБ, они не поделили власть, и, видимо, опер оказался хитрее Волкодава и попросту «сожрал» его. Много лет спустя стали известны и некоторые детали схватки опера с Волкодавом. Вскоре после моего ухода на «Капиталку» в лагере произошло ЧП: «оборвали когти», а попросту говоря, смылись двое зыков, и так чисто, что их не сразу хватились, а когда хватились – переполох возник ужасающий. Побег заключенных для начальства всегда ЧП с очень неприятными служебными осложнениями, а тут еще лето, вся тундра в цвету и зелени, ищи-свищи в ней две фигуры в черно-сером одеянии... В общем, Филиппов пережил много неприятных часов. В поиск были брошены воинские подразделения на вездеходах, целые своры выученных собак, и, конечно, беглецов обнаружили, правда, в нескольких десятках километрах от лагеря.
Капитан Филиппов, возглавлявший поиск, приказал обоих беглецов застрелить на месте, несмотря на то что оба легли на землю и подняли руки вверх. Трупы доставили в лагерь, произвели вскрытие, как полагается, и написали причину смерти. Эдик Пилецкий, производивший вскрытие, написал в заключении, что по характеру пулевых каналов можно утверждать, что в заключенных стреляли, когда они находились в лежачем положении. Все врачи, присутствовавшие на вскрытии, согласились с Пилецким и подписали акт вскрытия. После Эдик сказал еще, что будет обязательно скандал – нельзя так запросто стрелять в лежачих, уже не те времена... Так оно и вышло. Прошло недели две после похорон беглецов, и в лагерь нагрянула высокая комиссия для проведения расследования. Комиссия не поверила акту вскрытия, приказала эксгумировать трупы и произвести повторное исследование. Все подтвердилось, и Волкодава сняли с должности. Детали этого дела нам, конечно, известны не были, но, видимо, в Управлении Речлага и генералу Деревянко не понравилось самоуправство капитана – стрелять людей без суда и следствия, или лютый враг Филиппова опер МГБ сумел по своим каналам раздуть дело – никто из нас, конечно, не знал, но факт есть факт, карьера Волкодава в Воркуте закончилась, и, видимо, навсегда. Одним мелким тираном стало меньше, но, объективно говоря, ко мне Филиппов относился, в общем-то, хорошо, хотя до сих пор помню его жесткий взгляд, а скрипучий голос звучит у меня в ушах: «А этот жид что здесь делает?» И забыть это невозможно... На «Капиталке» Филиппов пробыл недолго и исчез в неизвестном направлении...
Летом 1952 года ко мне в кабинет зашел знакомый каторжанин с обогатительной фабрики и рассказал, что у них появился новый заключенный, инженер из Москвы, очень симпатичный, но, судя по всему, он сильно болен, и работать ему на пыльной и грязной фабрике, наверное, негоже. «Помогли бы ему вы», – сказал он. Я попросил передать инженеру, чтобы тот зашел ко мне на прием, и мы обсудили бы, что можно для него сделать. Инженер что-то долго не появлялся, но недели через две все же зашел. Я увидел высокого красивого мужчину интеллигентной наружности, бледного и худого. Глаза в характерных черных ободках из въевшейся угольной пыли, смыть которую практически было невозможно.
– Эминов Евгений Александрович, инженер-нефтяник из Москвы, – представился он, протягивая тонкую руку.
Мы уселись на диванчик в моем вестибюле, день был воскресный, спешить некуда, завернули по большой цигарке из махорки в газетной бумаге и принялись рассматривать друг друга. Эминов ничего не спрашивал, как и следует настоящему лагернику, а мой рентгеновский кабинет и аппаратура не произвели на него ни малейшего впечатления. О себе сообщил только, что получил двадцать пять лет лагерей за плен, в немецкой армии не служил, а там тоже сидел в лагерях, но в каких, не сказал. В Москве у него остались жена, сын и дочь. Его беспокоил сын, который бросил нефтяной институт и пошел служить в армию, и что будет с ним дальше, он не представляет... Рассказал, что давно болеет туберкулезом легких, еще с плена, и что работа на обогатительной фабрике ему противопоказана, но просить ничего не стал, посидел еще немного и ушел. Я предложил ему зайти во вторник на прием к врачу-рентгенологу. Если бы я знал, что пришлось пережить Эминову с начала войны и до нашей с ним встречи в особом лагере – умом не понять и пером не описать... Во вторник Эминов пришел на прием. Илья Ильич долго и внимательно рассматривал его грудную «клеть». Когда Эминов оделся и ушел, Кассап сказал, что он не жилец, что от легких у него остались одни верхушки и что его надо немедленно положить в стационар. На следующий день я пропустил Эминова через амбулаторию и уложил в терапевтический корпус. Первые дни почти ежедневно навещал его, интересовался у врачей его состоянием, предлагал ему помощь. К счастью, в мокроте у Эминова не нашли палочек, и его не отправили в Сангородок на верную гибель. Евгений Александрович спокойно лежал, на здоровье не жаловался, много читал и никогда и ничего не просил.
Через месяц Эминов стал выходить на прогулку, правда, с палочкой, захаживал и ко мне в кабинет, но о себе по-прежнему ничего не рассказывал, а я, как и следует воспитанному человеку, не лез с вопросами. Постепенно Эминов окреп, немного даже поправился, но по-прежнему был сдержан и почти никогда не смеялся, но нельзя было сказать, что он очень уж удручен. Прошел еще месяц, Эминов перестал температурить, и врачи заговорили о его выписке, надо было подумать о его трудоустройстве. На комиссовке Токарева поставила в формуляре Эминова букву «И» – инвалид, но переходить в инвалидную команду и болтаться по баракам – занятие не для Евгения Александровича. Хорошо было князю Ухтомскому, который, зажав под мышку шахматную доску, бегал целыми днями по баракам, собирал и распространял лагерные «параши», без удержу «свистел» и утверждал, что существует мировой еврейский заговор, и революцию в России совершили евреи, и Ленин тоже наполовину еврей, и Романовых расстреляли евреи. И вообще он был доволен своей судьбой...
И, как часто бывает, помог случай, хотя сам по себе случай был очень печальным... Как-то утром, сразу после поверки, ко мне в кабинет двое санитаров вносят носилки с больным и просят срочно сделать рентгеновский снимок грудной клетки. Я, не обратив внимания на больного, надел халат, вымыл руки и пошел заряжать кассеты. Потом приготовил аппарат, подошел к больному и обомлел... На меня грустно и отрешенно смотрел Георгий Аркадьевич Саркисян.
– Боже мой! Георгий Аркадьевич, что с вами случилось?
– Плохо, дорогой Олег Борисович, ночью у меня неожиданно началось сильное легочное кровотечение, врачи с трудом остановили его. Я уже подумал, что пришел мой конец, – совершенно спокойно произнес Георгий Аркадьевич.
Георгий Аркадьевич Саркисян... Наш бессменный заведующий канцелярией Проектной конторы, всеобщий любимец, великолепный рассказчик, остряк и балагур... И вот он лежит на носилках тихий, очень бледный, с впалыми щеками и заострившимся носом, спокойно ждет, что обнаружат врачи у него в легких. Я сделал снимки, и врачи четко поставили диагноз: «Фиброкавернозный туберкулез легких в стадии обострения».
На рентгеновском снимке четко быки видны три свежие каверны, одна из них и дала обильное кровотечение, едва не стоившее жизни бедному Георгию Аркадьевичу. Я, конечно, стал утешать его, как мог, рассказал, сколько прошло через мои руки больных с острым туберкулезом, и все в конце концов поправились, тут уж я врал как сивый мерин. На самом деле, всех с открытой формой отправляли в Сангородок Речлага, и никто оттуда еще не вернулся... Условия в Сангородке были ужасающие, кормили там очень плохо, лекарств не было – одним словом, порог перед «деревянным бушлатом»... Через несколько дней Саркисяна отправили в Сангородок. Тут уж мы были бессильны, Токарева и Бойцова были неумолимы:
