грани помешательства.
– И что же вас останавливало? Вы ведь хорошо знали мои чувства.
Она наконец подняла на него взгляд, и его потрясло то желание, которое он увидел в ее глазах.
– Если бы дело было в одной похоти, – прошептал он, надеясь, что никто в ресторане не говорит по-английски, – и ни в чем больше, то в тот вечер кейли вы бы стали моей. Но дело не в ней.
Он потянулся к ее рукам, взял их в свои.
– Между нами нечто большее, Лилли, и я должен уважать это большее.
Она нахмурилась, глядя на него, непонимание омрачало ее взгляд.
– Как вы можете это уважать, если вы его отрицаете? Это лишено смысла.
– Лишено, если вы не видите пропасти, которая нас разделяет. Я могу предложить вам так мало, Лилли, определенно намного меньше, чем вы заслуживаете.
– Вы разговариваете с обычной рабочей из ЖВК, Робби, у которой за душой нет ни гроша. Это мне нечего предложить, кроме себя самой.
– Но когда закончится война и ваши отношения с родителями наладятся…
– Они никогда не наладятся, если они будут отказывать мне в праве жить так, как хочу я. Работать, если хочу, и, кроме того, служить моей стране.
Стыд охватил его, потому что его поведение в последние месяцы было ничем не лучше поведения ее родителей. Когда Лилли не уступила ему, когда настояла на том, что у нее есть такое же право исполнять свой долг, как и у него, как он отреагировал на это?
Он тоже отказался от нее.
– Простите меня, – сказал он. – Я искренне считаю себя виноватым.
Такое жалкое извинение.
– Я вам уже сказала, что мне не нужны ваши извинения. Мне нужно другое: жить моей жизнью. Я больше не хочу оглядываться назад и говорить себе: «Если бы я тогда поступила иначе, моя жизнь была бы другой». Я хочу смотреть вперед – не далеко вперед, не ждать, когда закончится война, а предвкушать что-нибудь приятное, ожидающее меня через минуту. Да хоть чашку горячего чая в холодный день – я и ей буду рада. И я бы не хотела изменить ни одного из моих поступков за прошедший год. Ничего, кроме разрыва с вами.
Он понял, что соглашается с ней. Прошлое нужно отдать прошлому, будущее непредсказуемо, имело значение то, что происходило сейчас, вот это самое мгновение, этот вечер, который они могут взять в свои руки, насладиться им, бережно сохранить.
Он оглядел зал, пытаясь поймать взгляд официанта. Когда наконец Гийом посмотрел в его сторону, Робби подозвал его и попросил принести счет.
Гийом нацарапал цифру на уголке бумажной скатерти, оторвал его и протянул Робби, словно материю из самого роскошного льна. Вся еда стоила девять франков.
Робби расплатился, пожал руку Гийому, подал шинель Лилли и почувствовал укол сожаления, когда ее фигура исчезла в объятиях этого громоздкого одеяния. Она повернула голову, посмотрела на него с загадочной улыбкой на лице. Почему она так улыбнулась ему? Ему трудно думалось, когда он видел это выражение ее лица – она словно знала все его тайны, но все равно он ей нравился. Даже нравился тем больше.
До отеля было идти не более десяти минут по рю Сент-Оноре через пустое пространство Вандомской площади, откуда в конце концов можно было попасть в нежные объятия отеля «Ритц». Они шли в молчании по темным улицам, она держала его под локоть, молчание было таким бездонным, что он слышал, как она дышит. Было ли это только игрой его воображения, или ее дыхание и в самом деле участилось?
Ему так хотелось поцеловать ее сейчас, и плевать ему было на все правила приличия. Он не преувеличивал, когда говорил, что их встречи в гараже почти свели его с ума. Мысль, что она не откажет ему ни в чем, но при этом он должен сдерживать себя, была для него сущей пыткой.
Что такое была честь в сравнении с сомнением, которое он видел в ее глазах? Она решила, что нежеланна ему, хотя истина, та истина, которую он не отваживался сообщить ей, была совсем другой.
«Я не знаю ни одной женщины прекраснее тебя, – хотел он признаться ей. – Я никогда не желал ни одной женщины так, как желаю тебя».
Ему хотелось послать к чертям правила приличия, к чертям честь, к чертям все, что стояло между ними. Но он не мог этого сделать, не поставив на карту все, на что работала Лилли в последние годы. У него не было никаких возможностей, чтобы защитить ее от последствий любовных отношений, никаких возможностей найти надежные средства контрацепции в этот поздний час.
И потому он решил, что скажет ей правду. Признается, что желает ее, но не может в здравом уме ничего с этим сделать. Разговор между ними будет обескураживающим, и не в последней степени потому, что Лилли, если его подозрения верны, имеет весьма туманные представления о физиологической стороне любви. А потому объяснять все придется ему, счастливчику.
Он объяснит, объяснит так, чтобы она поняла, поцелует ее, пожелает ей спокойной ночи, а потом удалится в свое роскошное уединение, в мучительные объятия второй спальни номера люкс.
Его, сына мусорщика, и в самом деле можно было назвать счастливчиком.
На одном глотке. Ей следовало остановиться на одном глотке арманьяка. Но у него был такой вкус, не похожий на все другие крепкие напитки, которые она пробовала. И она не хотела обидеть Гийома и шефа Жерома.
Она допила бокал, глоток за глотком, и все они ударили ей в голову. Но, похоже, влияние на нее они оказали не такое, какое оказывало шампанское, потому что она совершенно твердо держалась на ногах, полностью себя контролировала.
Та бесконечная эйфория, которую она помнила по тем вечерам, когда она была чуть навеселе, тоже не давала о себе знать. Вместо нее появилось какое-то ни на что не похожее чувство предвкушения, нервного возбуждения. Она словно готовилась к участию в гонке и ждала выстрела стартового пистолета.
Она была потрясена, после тихих и темных улиц войдя в дверь отеля, в шум, и свет, и праздничную атмосферу шикарного фойе «Ритца». Словно почувствовав ее замешательство, Робби поспешил провести ее прямо к ожидающему лифту.
Лифтер, запомнивший их, даже не стал спрашивать, какой им нужен этаж. Лилли могла только радоваться этому, хотя и не могла не слышать грохот ее сердцебиения, такой оглушительный, что она украдкой, один только раз, посмотрела на Робби – слышит ли он.
Двери
