Но про СС никому не говорил. И про евреев тоже.
В гитлерюгенде его учили, что коммунисты – это агенты мирового еврейского заговора, которые свершили революцию в России. Однако встречая членов той еще партии, он пришел к выводу, что Гитлера обманули.
– Коммунисты тоже не любят евреев, потому что те заправляют в Америке и на Западе. Они поссорили Германию с русскими и спровоцировали войну, а надо было идти вместе.
Я уже понял, что стакан чая на кухне казенной квартиры – слишком высокая цена за поддержание его разговора. Но спорить не хотел. В спорах истину не рождают, а закапывают. Рождают ссоры.
– Вот ты, – продолжал Адольф. – Уехал из страны позже моего сына. Пособий и компенсаций, как он, не получал, а уже пристроился в Англии на хорошую работу. «Ваши» тебе наверняка помогли. Все евреи братья – не то, что мы.
Когда кто-то говорит, что он мне брат, пора срочно проверять карманы. Пока не поздно.
Но я не стал ему это объяснять.
Если люди полагают, что все евреи братья, зачем их отговаривать?
Пусть хоть кто-то считает тебя избранным, ежели Бог попутал.
И уважает, чтобы при случае унизить. Хотя бы до себя.
И опасается, даже если потому и ненавидит.
Стоит ли разочаровывать тех, кто и так никого не любит?
Все в этом мире можно понять. Кроме женщины и антисемита.
Один человек мне сказал, что все евреи – братья.
– Это в нашей традиции еще с библейских времен, – бойко ответил я и, глянув на тронутые артритом времени линялые руки Адольфа, подумал: «Еще от Авеля и Каина».
(ЮГОСЛАВИЯ, 1991)
Один человек мне сказал, что курить вредно.
– Жить тоже, – ответил я и подумал: «Надо же».
Живем, словно понарошку, а умираем по-настоящему.
Вокруг нас шепелявили сосны и гундосил бесполый кустарник. Шумный, как пустота многолюдья.
В небо, затянутое голубым пододеяльником черной бездны, колотился небольшой лес. Хвойный и по-летнему парной. Да и не лес это был, а скорее роща. Но и здесь чувствовалось достаточно места, чтобы закопать все на свете.
И даже меня.
Хорватия только на карте – горы да горы, а на самом деле лесов здесь хватит на всех.
Земля в конце июня в этих краях уже прогревается и воздух кажется душным – то ли от испарений зелени, то ли от озона.
Но для горожанина-мутанта и его много.
– Ненавижу, как они дышат, – сказала зависть и задохнулась от любви к себе.
А я всегда тепло завидовал деревьям. Они разные, но без претензий друг к другу. И земля у них одна, и небо тоже. И потолок, который не давит. И рады они не тому, кто выше или больше и где упало их зерно, а простому такому чуду, как само их появление. Когда далеко не из каждого застывшего зернышка вдруг прорастает жизнь.
И им, возникшим из ниоткуда, этого достаточно.
Повезло…
Вот и весь смысл.
Каждое утро я просыпаюсь. И этим отличается жизнь от смерти.
А в лесу мне действительно было трудно дышать. Воздух тромбовал легкие, простукивая затылок в такт сердцу. Словно их у меня стало два. Но голова была пуста и тяжеловесна. Как машина, в которой мы, четверо, приехали на отшиб этот мира.
Вернее, ехали трое сопровождающих. А меня везли, зажав коленями на заднем сиденье обычного, без опознавалок, авто.
– Здесь не курят, – сказал тот, что был за рулем, когда я попытался вытащить сигарету.
На нем была серая форма хорватского полицейского и лицо человека от земли, привыкшего ежедневно пить сливовицу и резать свиней на исходе субботы. Двое других, в штатском, не отвлекаясь, смотрели вперед.
Они ехали молча и сосредоточенно. Они куда-то меня везли. И им это не нравилось.
До войны оставались считанные часы.
Трудно понять, что порой движет поступками человека, когда они далеки от здравого смысла. Идут же люди в горы, на ледники. Втискиваются в карт или садятся в неиспытанный самолет. Сын Рокфеллера безвозвратно едет к каннибалам Новой Гвинеи…
Но для них это не означает перемену жизни. Это просто эпизоды, из которых она складывается. Как кольца на тех же деревьях.
Некоторые думают, что изменить жизнь – словно поменять географию или близких людей, из тех, кто рядом. Как жажда новизны и цветных перьев, ослепляющих очередного партнера во времена пряных желаний молодости.
Но времена выцветают, а перья осыпаются.
И гусиная кожа никчемности проступает под макияжем слов и дутой значимости названий.
И те, кто постарше, придумывают, оглянувшись, уже свое объяснение – кризис среднего возраста. Мол, переоценка ценностей.
А какая может быть переоценка, если ценностей- то и нет?
Только ценники…
Вместо «Слава КПСС» объявили «Слава Богу».
И слава Богу.
Меня ничего не связывало с Хорватией. Не было ни знакомых, ни друзей. Но страна, которая называлась Югославия, уже разваливалась на части. И вот-вот должна была загореться.
Мне почему-то это казалось генеральной репетицией предстоящего распада Советского Союза. И я хотел понюхать, как такой сценарий обкатывается на Балканах. Тогда, летом 1991-го.
– Ты бы лучше потом приехал, через несколько лет. Глядишь, все это закончится, – поднял рюмку сливовицы Жарко, студент и будущий врач, когда мы определились, где присесть за столик неподалеку от площади Республики, центровки Загреба.
Вокруг было тихо и по-провинциальному спокойно, но чувство опасности и готовность к взрыву буквально висели в воздухе. Вместе с верноподданническими, скорее трусливо, чем гордо, натыканными на каждом доме шахматными хорватскими флагами.
Многочисленные полицейские настороженными взглядами на улицах и даже из подворотен старинных чистеньких домов прочесывали всех подряд. Казалось, что они не смотрят за порядком, а контролируют город, словно переодетые в иную форму военные патрули нерегулярной армии. Так оно и было.
Загреб находился по сути на неофициальном военном положении. Многие правительства Европы уже предупредили своих граждан воздержаться от поездок в Югославию, и праздношатающиеся иностранные туристы на веревочках сладкоголосых гидов даже в центре города не мельтешили, как попало. Чтобы взбираться на камни, метить чужие памятники и резать мясо под красное вино в той же Европе были места и поспокойней.
Жизнь прекрасна.
До безобразия.
Но лучше этого не знать.
А здесь готовилась бойня.
Половина военных уже носила новую серого цвета форму с нашивками «полиция». Другая половина донашивала обмундирование югославской милиции с шевроном на рукаве.
Охранявший американское посольство молодой хорват с автоматом на плече показал мне перебитую, в шрамах, руку и пожаловался, что недавно, возвращаясь вечером с дежурства, он оказался в кольце молодых патриотов.
– Они избили меня, потому что я носил старую милицейскую форму. Решили, что и вправду милиционер и значит еще вчера защищал коммунистов. Так и кричали. А я даже слова не успел сказать.
На самом же деле он уже был наемным военнослужащим неофициальной хорватской армии. А точнее – национальным гвардейцем. Правительство стало создавать новое воинство под видом расширения полиции и за счет молодых рабочих, ставших безработными.
Так, сначала забрав все, людям дают и заработок, и надежду.
Но прежде всего – автомат.
Их привлекали в полувоенные формирования, селили в общежитии, в комнате на двоих, платили по пятьсот немецких марок в месяц и представляли как полицейские подразделения, не давая, таким образом, повода югославской армии вмешаться. В свою очередь, небольшие безоружные группы солдат ЮНА еще встречались и в Загребе. Но только у вокзала.
– К сумеркам никого из нас в городе не будет, – пояснил присевший на скамейку военный. – Опасно, могут избить. В подразделении уже нет хорватов, одни сербы. Еще немного – и, похоже, нас здесь скоро вообще не останется…
Прошел год, как к власти, на волне свободы, антикоммунизма и местечкового патриотизма, умноженных на миллионы эмигрантских долларов, вполне демократическим путем пришел бывший югославский генерал Франьо Туджман. В юности он был ярым сталинистом, затем ортодоксальным коммунистом, но ближе к своим пятидесяти годам перековался в крайнего националиста.
Ненавидеть всегда легче, чем любить. Поэтому верующих больше, чем людей. Но меньше, чем радетелей за веру.
Они величают себя «господами», а злобы все равно как у «товарищей».
На место чужих чиновников из Белграда пересели свои, для кого-то – хорватские. Сын нового президента немедленно открыл бизнес и получил государственный подряд на производство официальных флагов и гербов. Их обязали приобрести всем предприятиям и учреждениям.
Остальные пропатриотились на всякий случай, чтобы не обвинили в интернационализме. И тоже прикупили соответствующую власти атрибутику.
Мода на всеобщее братство прошла, наступали времена единства и сомкнутых, как зубы, рядов.
