— Ты никогда не станешь для своего обидчика духовным отцом, если будешь стоять перед ним на коленях. Он тебя не станет слушать.
Поп стоял, понурив голову.
«За бороду, видать, тоже его оттаскали?» — подумал Никон и стал рассказывать о горькой судьбе святого грека Константина, которого злой царь, выступающий против церкви Христа, поженил на кобыле. Рассказал об этом ради утешения: пусть несчастный знает, как тяжело и почетно нести крест Господен. Ведь обещанный Спасителем рай в загробной жизни проходит всегда через ад земной.
Никон говорил, все более увлекаясь. Вспомнил и о том, как лицо Константина грязью пачкали, как возили его в разваленной телеге по всему городу. Потом перешел его рассказ в гневный крик:
— Вот что безбожный царь сделал! А ведь Константин крестил его детей. Где, скажи-ка, царь и его защитники-палачи?! В огне! Иконы же, которые хотел царь уничтожить, до сих пор висят в храмах. Все на тот свет ушли, а вера осталась. Всевышний сейчас с нами! Об этом не забывай!
Когда поп, успокоенный, покинул келью, Никон устало опустился на скамью и тяжело вздохнул:
— Что скрывать, все люди грешны! Лодыри и хитрецы! От малого хотят побольше взять. Поставят под образа свечку, отслужат молебен и потом верят: грехи прощены.
* * *
Дорога по лесу протянулась толстой девичьей косой. Новгород давно остался позади, скрылись из виду купола Софийского собора. Высокие сосны и дубы временами чередовались с березняком и небольшими полянами. Скрипели полозья саней, фыркали сильные лошади и встряхивали гривами на бегу. Возницы редко поднимали кнуты. Стрельцы верхом ехали впереди. Аффоний, внимательно вглядываясь в дорогу, от нечего делать распевал:
— Сам владыка нас послал, са-ам!..
Тикшай, прижавшись спиной к лубочному краю розвальней, дремал. Под утро он замерз: сквозь дырявый зипун ветер продувал его насквозь, будто голое поле. Но солнце поднялось выше, стало пригревать, ожил и повеселел лес вокруг, и на лицах парней заиграли улыбки.
Невелик путь от Новгорода до Валдая, но весной, в половодье, он может удлиниться. Здешние земли болотистые, дороги ненадежные, а по незнанию — и опасные. В прошлом году в это же время в болоте четыре купца с обозами утонули. Когда земля подсохла, выслали целый полк на их поиски. Два дня стрельцы баграми щупали болото. Да все напрасно.
Но сегодняшнее утро прохладное, подтаявший снег прихвачен морозцем, из-под копыт лошадей только снежные комья летят. Небо хмурится, в редкие просветы между облаками мелькает солнце, словно в прятки играет: покажется — спрячется, покажется — спрячется…
Наконец обоз остановился. Привал. Развели костер, стали варить уху и гречневую кашу. Келарь не исполнил наказ владыки: ни масла, ни мяса не дал. Да стрельцы и не в обиде. Были бы хлеб да каша…
Но Аффоний, глядя на бородатые усталые лица, не утерпел и с досадой произнес:
— Сейчас бы мясо не испортило наши зубы. От мяса не только лица — рясы светлеют…
Он повесил наполненный снегом котел над костром, посмотрел на обочину дороги, на сваленное ветром дерево, где только что срубал сухие ветки, и… остолбенел, не закончив речь: там стояли два кабана и рылами ворошили снег.
Матвей Стрешнев не растерялся, быстро зарядил пищаль и, не целясь, выстрелил. Кабаны с диким визгом шарахнулись в разные стороны. Один, самый крупный, несся на сидевших у костра, готовый острыми клыками разорвать любого. Но следующий выстрел пищали остановил его.
Путники обрадовались добыче. С азартом занялись разделкой туши. Котлы наполнили мясом и стали ждать, когда оно сварится. Мясо шипело и булькало, парни, перебивая друг друга, рассказывали веселые байки и истории. Запах мяса придавал энергии и вселял надежду, заставлял жить.
Ели молча и сосредоточенно, только слышалось, как ходили-скрипели челюсти. Когда насытились и улеглись отдыхать, Тикшай обратился к Стрешневу:
— Почему ты невеселый такой, Матвей Иванович? Чем недоволен?
За Стрешнева ответил молодой конопатый стрелец, постоянно находившийся с ним. Видать, его правой рукой был.
— Матвея Ивановича ты не тревожь. Вчера его наш воевода сильно обидел.
— За что? — удивился Тикшай. Он думал, выше сотского уже не бывает никого. А,оказывается, и он подневольный…
— Эка, брат, ты какой… неудержимый. Обо всем хочешь узнать, — наконец-то засмеялся Стрешнев. — Думаешь, только в вашем монастыре плохие люди? Доля стрельца — горше полыни. Это только наши пищали показывают: мы сильные.
А на самом деле сила у того, у кого власть. А власть здесь у воеводы. Он всем приказывает. Вот и меня на Валдай послал. Думаешь, это мое дело — монастырю колокол везти? Я воин и должен Государю служить, а не Богу.
Тикшай слушал Стрешнева, затаив дыхание и не сводя с него глаз. Ему нравились суровый взгляд сотского, воля и мужественность, коими дышали слова его. И во всей фигуре — широкоплечей и крепко скроенной — чудилась послушнику вера в себя и в свое дело.
— Я бы тоже хотел служить Государю, — неожиданно вслух произнес Тикшай и, смутившись, оглянулся вокруг: кто слышал его слова?
— Тогда почему ты в монастыре живешь? Тихие молитвы в келье, видимо, послаще… — насмешливо спросил Стрешнев. Тикшай встал, растоптал потухающий костер и сказал:
— Да я об этом как-то и не думал раньше. Куда мне ещё деваться?
— Подумай хорошенько, если на плечах голову таскаешь. Нам такие парни, как ты, позарез нужны. Только знай: у стрельца пути назад нет, и трусость ему не подруга. А ты недавно от кабанов чуть не дернул.
Лицо Тикшая запылало огнем. И язык прилип к небу, ни слова не вымолвить.
— Что правда, то правда, — засмеялся Аффоний и обнял Тикшая. — Он с нашим владыкой в одном селе родился, там кабаны на дорогу не выходят…
Тикшай что-то пытался сказать, но Стрешнев встал и властным голосом скомандовал:
— Подъем, мужики! Ехать пора.
В Валдай прибыли под вечер. Он хотя и городом считался, все равно был похож на большое село. Дома крыты соломой. Улицы в ширину с ободок колеса: встречным не разъехаться.
Сначала хотели отправиться на завод, где отливали колокол, но Стрешнев приказал разбить лагерь на опушке леса.
— Уже вечереет, ребята. Пора о ночлеге подумать, а здесь нам теплых келий не приготовили. Утром колокол погрузим — и в обратный путь.
Небольшой лесок серой тенью растянулся по нижней улице. Не успели плюнуть — и в лесу. Распрягли лошадей, привязали их к деревьям, рядом поставили сани с сеном.
Стрешнев, хитровато посмеиваясь в усы, сказал:
— А сейчас, ребята, думайте, как потеплее самим устроиться.
Тикшай вспомнил, как однажды зимой они с отцом ночевали в поле. Ездили продавать сено на базар в Нижний Новгород и на обратном пути попали в сильный буран. Лошадь так устала, что отказалась идти. Пришлось распрячь ее. Сани приподняли, подперли оглоблями — и вот тебе готово укрытие от ветра. Вскоре и буран помог им: вокруг саней намел такой сугроб — лошадь еле виднелась из-за него. Так ночь провели и не замерзли.
Тикшай рассказал об этом случае Стрешневу. Тот похвалил его и велел всем привалить сани к стволам деревьев и зажечь костер. Ночью, когда парни поели сваренного мяса, разлеглись вокруг тлеющего костра на еловый лапник, неожиданно пошел крупный снег. Сначала он шел тихо, потом подул ветер, и лес загудел, застонал, словно раненый зверь. Метель никого не испугала — дело в этих местах привычное. Но уснуть никто не смог. В стоне ветра все услышали вой волков, леденящий душу. Лошади зафыркали, заржали. И пока стрельцы доставали из саней пищали, один мерин, хрипя перерезанным горлом, уже бил ногами.
Стрельцы открыли беспорядочную стрельбу. Но волки, ошалев от добычи и свежей крови, не отступили. Набросились ещё на двух лошадей.
Монахи взяли в руки пылающие ветки и двинулись на хищников. Еле-еле отогнали.
* * *
Непрерывно шли холодные ливневые дожди. Снег на берегу Волхова потемнел, съежился и исчез. Грязно-серые клочки его остались только в овражках и ложбинках. Но вот небо прояснилось, и золотое «решето» осталось сиять над лесом, рассеивая вокруг сверкающие искры своего огня.
Земля и лес откликнулись на этот дар ликующими звуками: заворковали ручьи, зазвенели птичьи голоса.
Река Волхов вздулась черно-серой лягушкой и вот уже прорвалась на водоворотах, ломая ледяной панцирь, словно яичную скорлупу. Начался ледоход. Не льдины плыли к озеру Ильмень — огромные суда. Путь им указывал лихой и опытный «лоцман» — бродячий ветер, которому давно надоело гонять снежную пыль по полям.
Весной у ветра дела поважнее. Реку очистил — за землю принялся. Овраги подсушил, озимь приласкал, сережки на ольху и вербу развесил, людей поторопил, чтоб не зевали…
А людям не надо ветра, у них пока одна забота — Пасха близится. А к ней надо готовиться, как к самому большому дню.
