А людям не надо ветра, у них пока одна забота — Пасха близится. А к ней надо готовиться, как к самому большому дню.
В Юрьеве монастыре позолотой покрывали купола соборов, белили кельи, трапезную, заборы.
Колокола онемели — Великий пост. В последние дни перед Пасхой и решили поднять на Софийский собор привезенный с Валдая колокол. Так приказал Никон. Правда, самого митрополита не было среди шумной толпы монахов и стрельцов. Колокол в шестьдесят пудов — не бадейка с водой, наверх сразу не поднимешь. С колокольни свисали прочные витые веревки. К концам с одной стороны привязали колокол, за другие в противоположную сторону тянули десять лошадей. Скрипели веревки, колокол наклоненным блюдом смотрел вниз, словно прощался с землей, на которую его уже больше не вернут.
Но вот подъем закончился. Тикшай и Аффоний начали устанавливать его на место. Колокол сиял своими новенькими медными боками, будто выкрашенное в луковой шелухе пасхальное яйцо! Привязали к нему язык и, не удержавшись, стукнули им в крутой бок. Колокол ответил гулким певучим звуком. Аффоний в страхе заткнул уши и посмотрел вниз. Монахи грозили им кулаками. Разве можно — на Страстной неделе в колокола звонить? Теперь их накажут.
Когда спустились вниз, Аффония за ворот рясы схватил архиерей Варсонофий и закричал на него. Кто знает, что было бы дальше, если бы в эту минуту не прибежал келарь Варнава с сообщением о приезде Никона. Святые отцы поспешили уйти, да и остальные монахи молча разошлись по кельям. Около собора Тикшай с Аффонием остались одни. Постояли молча, потом Тикшай сказал:
— Совсем забыл… Утром видел Матвея Ивановича. Он позвал меня на рыбалку на Ильмень. Не пойдешь?
— Пошел бы, да боюсь, хватится Паисий. Он и так следит за каждым моим шагом. Чуть что — сразу жаловаться.
Тикшай не стал спорить. Что и говорить — обычаи монастыря кое в чем злее тюремных: и душу кандалами скуют. Провинившихся ждут здешние подвалы, они глубоки, в два человеческих роста. Если попадешь туда — считай, до смерти не выйдешь.
Аффоний грустно добавил:
— Ты иди, ты вольный человек — в монахи не постригся…
— Тогда исполни мою просьбу: коровам попозже сена положи, вдруг до утра не вернусь.
— Это не трудно, исполню, — обещал монах и пошел в свою келью.
Тикшай отправился на берег реки. Волхов под закатным солнцем отливал алым бархатом. Вышедшие на противоположный берег гладкоствольные сосны горели высоким золотым костром.
Тикшай замер, любуясь открывшейся картиной, потом нехотя спустился с обрыва к мосту. Это сверху, с пригорка, вода казалась неподвижной. На самом деле поток несся с такой силой, что запросто мог одолеть прочные бревна моста. И сама вода была мутная, цвета ржавчины, с обилием различного мусора.
«Какая уж сейчас рыбная ловля? Русалки за волосы схватят — не узришь!» — мелькнуло в голове у парня, и он попятился назад от воды.
В это время от пристани донеслись крики. Тикшай оглянулся. На дощатом настиле среди бочек, тюков и кулей стояли люди и, громко крича, показывали на реку. Тикшай глянул в ту же сторону и обомлел: множество судов и лодок плыли со стороны Ладоги.
Караван поравнялся с пристанью, прошел под мостом. Только пена за лодками пузырилась.
«Видать, иноземные купцы», — подумал Тикшай и заторопился в сторону бараков, которые виднелись на том берегу.
Стрешнев жил в отдельном домике. Тикшая встретил радостно, даже обнял. Одет он был легко: на ногах сапоги из воловьей кожи, на плечи накинут короткий, отделанный мехом армяк. «Только в церковь идти так, — подумал Тикшай, — а не на реку!» Но самого Стрешнева это не смущало. Он весело, с шутками и прибаутками стал угощать Тикшая грибной похлебкой. Наскоро поели и пошли на реку.
У ветлы с раздвоенным стволом их ждали восемь здоровенных парней. Ждали, видимо, давно — от тлеющего костра осталась только зола. Времени тянуть не стали — отвязали две лодки, сели в них. Парни налегли на весла, приладив по ветру паруса из грубого холста.
Тикшай стоял, держась за мачту. Лодка качалась, будто зыбка на воде, плыли мимо берега вместе с монастырскими храмами и вековыми соснами.
Вскоре потемнело, река покрылась туманом. Волны тоже закружились, будто кто-то их из-под воды выталкивал.
— Ветер-злодей силу свою показывает, давайте торопиться! — с тревогой сказал Матвей Иванович стрельцам.
До тех пор он грустно мечтал о чем-то. «У каждого своя печаль, в чужую душу не заглянешь», — подумал Тикшай.
Да ему было и не до сотского сейчас, он всем сердцем хотел встретиться с озером, о котором наслышан и которое ни разу не видел.
Ветер все усиливался, волны шумели и плескались, обдавая брызгами с ног до головы сидящих в лодках.
— Ильмень дань требует! — с окаменевшим лицом бросил Стрешнев.
Он сидел впереди судна на прибитой доске и работал парусами.
«Того и гляди, кого-нибудь бросят русалке-Ведяве за борт!» — екнуло сердце Тикшая.
Но все обошлось. Водяному стрельцы бросили щепотку соли и ломоть хлеба, и сразу же боязнь отступила. Даже Стрешнев облегченно вздохнул. А кто-то пошутил:
— Этот отрок монастырский штаны не намочил от страха?
— Дайте ему весла, пусть погреется, — весело скомандовал сотский.
Тикшай сел на место одного из стрельцов, и все сомнения и тревоги сразу забылись. От работы взмокла спина, пот по лицу катился градом. Сейчас он думал не о Ведяве, а как бы скорее добраться до места. Ладони горели огнем, на них набились кровавые мозоли. Но конца пути не было, волны вокруг неутомимо пенились и колыхались, убегая в необозримую даль. Река вдруг потеряла свои берега, и Тикшай, справившись кое-как со страхом, понял, что их лодка вошла в озеро. На просторе даже ветер утих, словно заробел перед величием водного пространства.
— Вот оно, Ильмень-озеро могучее! — воскликнул Матвей Иванович и встал во весь рост. Тикшай, забыв об усталости, радостно глядел вокруг. Стрешнев положил свою тяжелую руку на его плечо и обратился к одному из гребцов:
— Прикинь, Григорий, где нам остановиться, — и посмотрел в небо. Там не было ни одного облачка, звезды сверкали словно кошачьи глаза. Только луна глядела недовольно, будто хотела спросить, зачем они на озере.
Парни отдохнули и принялись за дела. Сплетенные из толстых нитей сети в сумерках казались паутиной. Тикшай ахнул, когда стрельцы, да и сам Матвей Иванович, начали раздеваться. Голые тела обмазали жиром и попрыгали в воду, стали расставлять сети. Тикшай тоже хотел было раздеться, но Стрешнев сердито крикнул:
— Куда не надо нос не суй! Сначала учись тому, как другие это делают. — И уже товарищам: — Тяните, тяните…
Те, если со стороны посмотреть, на одном месте плавали. Потом Тикшай спохватился: стрельцы затащили сети так далеко, что головы их чуть виднелись. И вот наконец они в лодке. Тела от холода покрылись гусиной кожей.
— И-их, ледяная вода в Ильмене!
В железной бочке зажгли костер, растопили жир, разлили по глиняным мискам и брезгливо стали его прихлебывать. Понемногу согрелись мужики, да и время на месте не стояло. Под утро вытащили сети, рыбы в них столько было — еле в лодке уместилась. Лещи и лини свирепо били хвостами, налимы и сомы почему-то зло свое не показывали: усатые головы прилепили к залитому варом дну и не шевелились.
Домой плыли не спеша. Весла двигались лениво, будто и они устали. Один из стрельцов затянул грустную песню. Тикшаю слова показались знакомы. Эту песню он раньше где-то слышал. Только где? Когда певец замолчал, он обратился к нему:
— Ты не мокшанин?
— Ошибся, парень, — засмеялся усатый стрелец. — Я черемис.
— Тогда скажи-ка мне, откуда наш язык знаешь, ведь слово «кудо» и у нас есть.
— Это по-нашему двор. Я пел о том, как богатые сделали нас рабами, даже и дворы опустели — ни скотины там, ни гусей. Все отняли…
От утренней прохлады синеющая река затянулась белесым туманом. Но он стал редеть, и сидящие в лодке увидели сверкающий Софийский собор.
Когда Тикшай стал на берегу прощаться, Стрешнев подал ему мешок с рыбой:
— Это тебе, мордвин. Угости монахов ухой. И ещё хочу сказать: скоро в Соловки собираемся, с нами поедешь?
Тикшай слышал о Соловках из уст Никона. Владыка часто рассказывал, как он жил недалеко от Соловков, в Кожеозерском монастыре.
Тикшай поднял на плечо мокрый мешок и, поклонившись, радостно сказал:
— Любимым братом мне будешь, если возьмешь…
* * *
Пост подходил к концу. Никон ел один раз в день. Этим вечером захотелось ему поесть супу из белых грибов. Позвал Никодима, сказал об этом. Тот старым котом замурлыкал:
— От этого подножного корма кишки урчат… Хватит, голодным божью благодать не вкусить!
— Ты что бубнишь, вороний нос?! — возмутился владыка. — Давно бы гореть тебе в адском огне, если бы все ещё жирное мясо шамкал!
