Клавдий, как рассказывали свидетели, побледнел и задрожал, озираясь вокруг, словно опасаясь немедленного появления убийц. Тогда Агриппина принялась живописать ему подробности празднества в доме Силия, включая и обряд сбора винограда, в котором участвовали новобрачные. Это был какой-то коллективный психоз. Завернувшись в шкуры животных, женщины пением и криками приветствовали бога Бахуса. Темный сок раздавленных ягод растекался под босыми ногами пляшущих. Силий, увенчанный плющом, и Мессалина с распущенными волосами тоже пустились в пляс. Новобрачный, тряся головой и размахивая вакхическим жезлом, веселился от души.
Я уверен, что все подробности этого праздника, развернувшегося возле виноградной давильни, — с голыми женщинами и самой Мессалиной, с головы до ног вымазанными темной виноградной жижей, — все эти детали Клавдию нашептала Агриппина, касаясь губами его уха.
— Пусть их убьют, пусть отомстят за меня! — завопил император в сильном, хотя и кратком, как летняя гроза, приступе гнева и решил немедленно ехать в Рим.
Нарцисс уже отдал приказ телохранителям, центурионам и вольноотпущеннику Эводу арестовать Силия и его приближенных. «И главное, — уточнил он, — побольше крови! Рим следует отмыть».
Клавдий подъехал вслед за ними, отправился в казарму, где стояли охранники и, несмотря на стыд, сжимавший ему горло, попросил солдат спасти его честь.
— Если я так несчастлив в браке, лучше стать вдовцом, — тихо добавил он.
Воины когорты потрясали мечами. По их рядам прокатился клич: «Возмездие!»
Этот час стал смертным для всех, кто участвовал в свадьбе и поздравлял новобрачных. Вслед за ними наступила очередь любовников Мессалины, включая и несчастного Мнестера, циркача, тщетно пытавшегося объяснить, что в объятия Мессалины его толкнул сам император.
Но Клавдий ничего не хотел слушать. Десятки молодых аристократов, префектов, прокураторов, всадников и, конечно же, консул Силий уже были обезглавлены: чтобы не растягивать смертный ужас, они сами подставляли горло под нож. Так с какой стати жалеть этого жалкого фигляра Мнестера?
Клавдий приказал подавать обед. Он пил и набивал себе брюхо всю ночь. Утром ему сообщили, что Мессалина мертва, и эта новость, казалось, не произвела на него впечатления: он не поинтересовался даже, была ли она убита или предпочла сделать это сама.
Агриппина же с наслаждением поведала мне о последних минутах своей соперницы. Когда трибун, командовавший когортой охранников Палатина, и сопровождавший его вольноотпущенный Эвод распахнули двери, Мессалину охватила дрожь. С грубостью, присущей бывшему рабу, Эвод оскорбил ее: «Ты была сукой и умрешь, как сука!»
Она схватила кинжал и попыталась вскрыть себе вены, но ее руки слишком дрожали. И тогда трибун пронзил ее своим мечом.
Приблизившись, Агриппина посмотрела мне в глаза.
— Император не может быть холостяком, — прошептала она. — А Мессалину он уже забыл.
Ей сообщали, что император продолжал наливаться вином и дремать, сложив руки на животе, в окружении Кальпурнии и Клеопатры.
— Сенат решил, — снова заговорила Агриппина, — что портреты Мессалины должны быть сняты повсюду — и в присутственных местах, и в частных домах.
Она продолжала смотреть на меня.
— Так, как если бы ее никогда не было, Серений! — повторила она тихо.
Лицо ее было неподвижно, слегка шевелились лишь губы. Потом они сжались, окружив рот глубокими морщинами. Она прошептала:
— У нее остались дети — Октавия и Британик.
Притянув к себе сына, она закрыла ему лицо ладонями.
— Ты, ты! — произнесла Агриппина.
Мальчик поднял глаза на мать.
Эта пара внушала мне страх.
7
За считанные дни Агриппина стала самой могущественной и самой опасной женщиной в Риме. Она продолжала находиться в своем логове, этом огромном поместье, величественные строения которого возвышались на холме Палатин, неподалеку от императорского дворца. Когда выяснилось, что вокруг Клавдия снова плетутся интриги, она настояла, чтобы я остался у нее. Его ближайшее окружение передралось из-за власти. Все они — Паллас, заведовавший финансами секретарь Нарцисс и остальные, вроде Каллиста и Эвода, — спешно подыскивали супругу для императора.
— Нужна такая, как я, лучше меня, — размышляла Агриппина. — Они поняли, что ему нужна женщина. Но я знаю Клавдия: он не способен выбрать. Он возьмет ту, которую толкнут в его объятия. И еще надо, чтобы она ему подошла, чтобы знала, как с ним обходиться…
Пробормотав все это, она подняла голову и как будто удивилась, увидев меня.
— Оставайся здесь, Серений, возле меня и сына. Мне нужны верные люди!
Тон был непререкаемый.
Она принялась вышагивать по просторному залу, погруженному в полумрак. Стены были расписаны изображениями диких быков, и сейчас можно было различить только их блестящие глаза: остальное сливалось в бесформенные темные пятна. Эти картины поражали меня всякий раз, когда я приходил сюда. Казалось, животные, оседланные нагими богинями, пригнув голову и выставив рога, готовились к атаке.
Агриппина добавила:
— Им захочется нас убить, но они не посмеют. Я — племянница императора, правнучка Августа. А мой сын…
И она закричала, чтобы немедленно привели ее сына, Луция Домиция.
Он тут же появился, в сопровождении учителей, кормилиц, опекуна и египетского жреца Херемона, одетого в тогу цвета охры и, по обыкновению, бесстрастного. Агриппина метнулась к сыну и прижала его к себе, уткнув головой в живот. Потом подвела ребенка ко мне и сказала:
— Серений, береги его.
Мальчик бросил на меня недоверчивый, испуганный взгляд, в котором были и тоска, и вызов. Он стоял, скрестив руки, подняв подбородок, широко расставив ноги, — в позе властителя, с которой плохо сочетались вдруг появившиеся на лице трогательная улыбка и выражение детской беззащитности.
Я ясно ощутил, какое смятение царит в душе ребенка. Как двуликий Янус, он имел два лица, черты которых, по мере того как шло время — а мальчику было уже двенадцать лет, — проступали все явственнее. Встречаясь с ним, я каждый раз испытывал беспокойство. Это загадочное существо отталкивало меня своей испорченностью и жестокостью, уверенностью, тщеславием и резкостью и привлекало тем, что могло выглядеть нежным, чувствительным, внимательным и полным уважения к окружающим.
Я замечал, как ласков был Луций Домиций со своими кормилицами Эглогией и Александрой, с учителем греческого Аникетом и опекуном Асконием Лабеей. Он был прилежен, внимательно выслушивал все, что говорил ему египетский жрец Херемон. Но я видел, как он, набычившись, уклонялся от ласк Пассиена Криспа, мужа матери, который должен был заменить ему отца.
Казалось, он и презирает, и боится его. А между тем Пассиен Крисп был существом мягким, чувствительным к окружавшей его красоте. Про него говорили, что он способен влюбиться в дерево, древнюю смоковницу, которая, как он утверждал, укрыла своими ветвями и выкормила плодами Ромула и Рема, основавших Рим. Однако Пассиен Крисп был препятствием, которое Агриппина намеревалась отодвинуть, и ее сын, может, и не зная этого доподлинно, все чувствовал и был заодно с матерью. Даже если она задумала убийство.
Если Агриппина хотела — а она желала этого с необузданной страстью дикого животного — стать женой императора Клавдия, она должна быть свободна от брачных уз.
Так к Пассиену Криспу неслышными шагами подкрадывалась погибель, неотвратимость которой читалась в глазах Агриппины и ее сына. Я чувствовал ее приближение, встречая по ночам Лукусту — женщину, чье лицо было постоянно спрятано под черной вуалью, а ступала она так тихо, будто вовсе не касалась земли, подобно сумеречной птице. Каждому в городе было известно, как мастерски владела она искусством приготовления ядов, смешивая змеиную отраву с соком ядовитых грибов, которые сама собирала.
Увидев Лукусту, входившую к Агриппине, я понял, что смерть уже занесла косу над головой Пассиена Криспа.
Его нашли несколько дней спустя, уткнувшегося бескровным лицом в миску с водой, из которой он, видимо, пытался залить пожар, сжигавший ему внутренности. Согласно оставленному им завещанию, вся собственность отошла к сыну Агриппины Луцию Домицию.
Она приказала кремировать тело мужа, развеяв прах по ветру. Все это сделали рабы, Агриппина на церемонии не присутствовала.
Я слышал, как они с сыном смеялись. Они вышли мне навстречу, держась за руки, чуть ли не вприпрыжку, увлекая меня с собой в построенный императором цирк, где должно было состояться представление охоты. Эскадрон конных преторианцев будет преследовать африканских хищников, обреченных на смерть.
Я наблюдал зрелище с трибуны, предназначенной для гостей императора.
