Рёв бури прекратился так же внезапно, как и возник. Наступила тишина. Рядом по-прежнему стоял отец. Пифагор уловил в его взгляде беспокойство.
— Да ты меня не слышишь? Что с тобой?
Пифагор встряхнул головой:
— Теперь слышу. Идём.
Они остановились перед раскрашенной деревянной статуей египетского стиля.
— А это чей дар? — удивился Пифагор.
— Не знаю. Его доставила Родопея, любимая наложница Амасиса. Девочкой была она на Самосе рабыней, а теперь — почётная гостья Поликрата. Вот до чего мы дожили.
— Взгляни, отец. В руках идола жезл и плеть. Это священное изображение фараона. Такого за пределами Египта ещё не было.
— Но ведь Амасис союзник Поликрата.
— Однако что его могло заставить пойти на такой шаг? Кажется, фараон уже не доверяет своим богам или опасается, что его священные изображения будут разбиты? Боюсь, что Поликрат вскоре окажется лицом к лицу с царём царей.
У выхода Пифагор оглянулся и обвёл взглядом храм. Отыскав ксоан Геры, он зашевелил губами. Понимающий речь губ услышал бы его беззвучный пеан:
Радуйся, Гера Самосская, трижды священная,
Дар мой принявшая за возвращение!
Радуйся, радуйся, вечно живущая!
Видения обрушивались на Пифагора как ураган. Тогда ему начинало казаться, что все его поиски и занятия не имеют никакого смысла, и что-то безудержно тянуло в ту жизнь, где он был не мыслителем, а воином. Если каждое мгновение последней жизни, начиная едва ли не с младенческих лет, он мог вспомнить по дням и часам, то та, самая древняя, состояла из обрывков, и никто не мог ему помочь восстановить последовательность событий, участником которых он себя постоянно ощущал.
Взгляд, брошенный на ксоан, напомнил Пифагору давнее, ещё в той, первой жизни посещение Самоса и встречу с Анкеем, о том, что он должен был посетить царя Мурсили. Но над каким народом тот царствовал? Где находилось его царство? Какова цель посольства? Об этом не было сведений ни у Гомера, ни у Гесиода, ни у Асия. Отыскать бы хоть какой-нибудь предмет из той жизни и сделать его своим проводником в прошлое! И он отправился на агору.
Агору охватывала каменная стена. У ворот взгляду открывался гелиотропий[21]. Люди равнодушно проходили мимо, не осознавая, что перед ними лик вечности. Пифагор вспомнил, как тридцать лет назад, ещё мальчиком, он вместе с отцом, находясь в толпе, наблюдал, как рабы, которыми руководил седобородый муж, устанавливали эту причудливо расчерченную плиту. Отец шепнул: «Запомни — это мудрец Анаксимандр. Гелиотропий — копия того, что он установил у себя на родине, в Милете».
На всю жизнь врезался в память облик этого человека — с окладистой бородой, лбом, испещрённым морщинами, размеренными неторопливыми движениями, и он ему показался тенью самого времени. Позднее, во время своих странствий, Пифагор увидел такие же часы в Вавилоне и узнал, что там они появились на столетие раньше. Но всё равно, был ли Анаксимандр изобретателем или подражателем вавилонян, гелиотропий стал для юноши подлинным чудом света, первой моделью космоса. Пространство и время на этой каменной доске находились в полном соответствии — ведь её деление на двенадцать частей выражало соотношение времени и пространства. Передвижение гномона от одного деления к другому зимой указывало на одну величину, летом — на другую.
Позднее, уже на Сиросе, Пифагор услышал от первого своего учителя Ферекида о величайшем из открытий, сделанном тем же Анаксимандром, — о том, что Луна — потухшее тело, отбрасывающее заёмный свет Гелиоса. Тогда он сразу написал Анаксимандру, но получил ответ от его ученика Анаксимена о кончине учителя.
Миновав ворота, Пифагор окинул взглядом агору, столь не похожую на шумные финикийские базары. Не слышалось обычных выкриков. Господствовал установленный смотрителями порядок. Вскоре он оказался у столика менялы с разложенными на нём монетами разных городов, в просторечье именовавшимися по выбитым на них изображениям дельфинами, пчёлками, львами, колосками. Столик словно бы охватывал весь эллинский мир — не только ближайшие полуострова и острова, но самые отдалённые области, куда уже проникла эта новинка, видимо не случайно изобретённая одновременно с гелиотропием.
Заметив внимание к своему товару, меняла подошёл к Пифагору и стал его убеждать, что дешевле он нигде не совершит обмена.
Пифагор поспешил отойти, понимая, что здесь ничто не напомнит о жизни в Илионе, которую он силился восстановить, но меняла не унимался:
— Я могу перевести твои деньги в Эфес, Милет, в Афины, куда тебе угодно, даже в Сиракузы, и всего за пять на сотню.
Пифагор ускорил шаг.
— За три на сотню! — крикнул меняла вдогонку.
Больше всего народа толпилось в рыбном ряду. Здесь был выставлен только что вытащенный улов, и самосцы, обступив корзины, перебирали скользких, бьющих хвостами и шевелящих клешнями обитателей морских глубин.
Заглядевшись, Пифагор едва не столкнулся с критским наёмником в доспехах, нёсшим в шлеме яйца и зелень.
— Не скажешь ли, приятель, где тут лавка оружейника? — обратился он к воину.
— Вон там, за скотными рядами, — отозвался тот на ходу.
Лавка оружейника была пуста, и хозяин её полудремал.
При виде Пифагора он вскочил и стал нараспев расхваливать свой товар.
— Вот мечи из лаконской стали! Вот копья! Щиты коринфской работы, дешевле, чем в самом Коринфе! Поножи с Кипра! Фиванские шлемы! Превосходный критский лук и самшитовые стрелы! Вооружу на любую войну!
Пифагор взял в руки меч.
— Оружие прекрасное. Но оно для современного боя. А нет ли у тебя в продаже старинных пекторалей и боевых топоров?
— Старья не держим. Но если для забавы, а не для боя... видишь, вон там, в конце ряда, лавка. Там скупают металл для переплавки. Может, что отыщешь.
Лавка старьёвщика в полной мере соответствовала своему названию. За каждым из многочисленных предметов, разбросанных на полу и развешанных по стенам, была своя долгая жизнь, теперь уже никому не интересная и не нужная. Это было кладбище быта, по которому можно представить, как изменялась жизнь на острове за двести, если не более, лет. Котлы, топоры, сломанные ободы. Поначалу ни один из этих предметов не вызвал у Пифагора никаких воспоминаний о прошлой жизни. Но вдруг его взгляд остановился на валявшихся за прилавком слитках, напоминавших по форме бычьи шкуры.
Заметив взгляд Пифагора, торговец поднял один из слитков и положил на прилавок.
— Сегодня утром приволокли ловцы губок. Никто не знает, что это такое, но вещи явно древние. У Паруса в старину, как и ныне, разбивалось много кораблей. Металл хороший, чистая медь. Можешь вделать в дверь и отчеканить своё имя...
Старьёвщик продолжал говорить, явно не догадываясь, что перед ним древнейшие деньги и что на одну из таких плиток в старину можно было бы приобрести полное воинское снаряжение.
Голос его постепенно стал затихать, пока совсем не исчез, и Пифагор перенёсся в милый ему мир.
— Не рискуй, Эвфорб! — явственно услышал он голос Лакея. — Видишь, как кипит море. Корабль вот-вот расколется. Тебя смоют волны.
— Но мне нужны крепкие мечи. Алашия вновь не расщедрится. Кетейский царь в долг ничего не даст. Конечно же всех бычков мне не увезти, но хотя бы часть.
— Так что же ты молчишь? — донёсся голос старьёвщика. — Вещь-то стоящая.
— Я возьму одного бычка, — проговорил Пифагор, протягивая торговцу драхму.
По пути к дому Пифагора остановил муж лет двадцати пяти. Мягкий петас с загнутыми наверх краями открывал высокий лоб и тёмные волосы, стянутые сзади в тугой узел.
— Скажи, как добраться до Герайона?
Пифагор повернулся к городской стене.
— Видишь эти ворота? За ними начинается Священная дорога. Она прямиком приведёт в храм. Он на островке в устье реки.
— А мне говорили, что храм на агоре, — удивился чужеземец.
— В старину располагали храмы подальше от обмана не только у нас, но и у тебя в Афинах.
— Как ты догадался, что я из Афин?
— По выговору.
— Да, ты не ошибся. Будем знакомы. Меня зовут Клисфеном.
— Какое великое имя! — воскликнул Пифагор. — Ещё в юности я восторгался Клисфеном, властителем Сикиона, узнав, что им запрещено публичное чтение Гомера. Конечно же у меня и у твоего тёзки разные причины возмущения Гомером. Сикионец ненавидел Гомера за то, что городская знать считала его героев своими предками и требовала на этом основании почётных привилегий, я же не прощаю Гомеру того, что он навязал нам Трою, войну, какой не было.
