жезлом, именуемым Понятием, горностаевой мантией, которая называется Улыбкой, и короной, которую зовут Мечтой. Мировые события XX века — империалистические войны, фашистское варварство — заставляют думать, что Разум, Королевский Возничий, теперь выпустил из рук поводья Причинности и мир несется в пропасть. Победу Советского Союза над фашизмом Владимир Нефф воспринимает как торжество разума и порядка над силами безумия и хаоса, как разрыв железной цепи причин, толкающих человечество к войне, кризису, дегуманизации. Социалистическая система — это воплощение опыта передовых сил человечества, это стремление овладеть закономерностями исторического развития и научиться разумно управлять ими. Королевский Возничий должен вновь занять свое место на колеснице Истории и крепко держать в руках поводья Причинности.
Пенталогия Неффа отличается единством целого и внутренней законченностью частей. Каждый том занимает определенное место в общей композиции цикла. За драматическим спадом следует новый подъем. Из множества персонажей автор выделяет наиболее значительных и делает их центральными героями в одной или нескольких главах. Читатель успевает сжиться с персонажем и заинтересоваться его судьбой. Перед нами эпопея, как бы состоящая из отдельных повестей. Причем каждая такая повесть распадается на ряд драматических эпизодов, так же как в киносценариях Неффа. Писатель сознательно и подчас нарочито использует в построении сюжета диалектическую связь причины и следствия, необходимого и случайного. Но неожиданные повороты в судьбах персонажей, вытекающие из непредвиденных следствий их поступков, — это отнюдь не результат того, что автору доставляют удовольствие увлекательные упражнения на гимнастических снарядах фантазии. Противоречие между намерениями и свершениями обнаруживает внутреннюю противоречивость общественной позиции, поведения и психологии персонажей. Хотя Нефф как бы стоит над своими героями и повествует о них с холодной иронией, читатель постоянно является прямым соучастником событий. Не сливаясь с персонажем и даже не сочувствуя ему, он все сопереживает с ним, и поэтому действие держит его в напряжении. А там, где Нефф рассказывает о героях, заслуживающих подлинной симпатии, ирония сменяется суровой и сдержанной патетикой.
Нефф не боится впасть в описательность. Подобно классикам XIX века, он детально знакомит нас с обстановкой действия, тщательно выписывает портрет героя. Его интересуют не только люди, но и вещи, которые их окружают. Он развертывает перед нами широкие батальные картины, охотно рисует пейзажи, преимущественно городские. Некоторые вещные детали приобретают символическое значение (например, описание дома Мартина Недобыла — цитадели чешского капитализма). Но вместе с тем Нефф часто утрирует особенности стиля классической литературы. Описательность становится средством пародии, иронической стилизации. Автор постоянно подчеркивает, что о событиях прошлого рассказывает наш современник: ему известны конечные результаты поступков персонажей, ясна историческая ограниченность их сознания и деятельности.
В статье «Традиция и современность» (май 1963 года) Нефф писал: «…современная проза — это такая проза, которая возникает под воздействием потребностей, проблем и тенденций современности». Чтобы быть современным, писатель, по мнению Неффа, вовсе не обязан прибегать к короткой фразе, нарушать хронологию действия, вводить в авторскую речь жаргонные словечки и т. д. Нефф убежден, что «традиционные ценности создают фундамент для возникновения всего нового и современного». И его эпопея — оригинальный пример иронического, а тем самым и критического освоения и развития традиций.
Олег Малевич
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
РЫЦАРЬ ПОСРЕДСТВЕННОСТИ
Г л а в а п е р в а я
ГОДЫ УЧЕНЬЯ МАРТИНА НЕДОБЫЛА
Никто не может привыкнуть к постоянному чувству обиды — ни народ, ни город, ни человек. Не может привыкнуть, примириться — только ослабевает в гневе своем, впадает в ничтожество, никнет, становится молчаливым, грустным, съеживается — и хиреет.
Маленьким, съежившимся и грустным, молчаливым и захиревшим городом была Прага во времена молодости наших прадедов. Чешский город — но под властью немецкого фиска; увенчанный королевским Градом, где жили одни уже свергнутые короли; стиснутый крепостными стенами, на которые никто не покушался; переполненный шпиками, хотя шпионить было не за кем, потому что никто не отваживался более высказывать свои чувства; город, извергнутый из потока истории, застывший в призрачном бессмысленном средневековье, — такой была Прага пятидесятых лет прошлого века, которыми начинается наше долгое повествование, — городом провинциальным, униженным, впавшим в ничтожество, обиженным городом.
Город неприметных людишек и сонных мещанских гуляний. Публика гуляла на широких городских стенах: горожане в долгополых цветных сюртуках, их супруги и дочери в кринолинах, в шляпках с высоким донышком; молодые франты с батистовыми платочками в нагрудном кармане, бравые офицеры. На главном из этих гуляний, возле ворот под названием Конные, были три кофейни с оркестрами; в одной играли вальсы, в другой — народные песенки, в третьей — серьезную музыку, отрывки из опер и концертов.
Улицы вымощены булыжником, на котором с грохотом подскакивают обитые железом колеса карет и двуколок. На углах — полицейские, одетые как солдаты: черные каски с медными орлами, белые ремни вперекрест по груди. У фонтанов служанки берут воду да звонкими голосами судачат о хозяйках и любовниках.
Солидные лавочники в бархатных, расшитых бисером шапочках, торчат на порогах своих скромных магазинчиков, зазывно поглядывая на прохожих. Вечерами лавочники собирались в «своих» кабачках потолковать о последних событиях, как-то: о пожаре на мельницах у Жофинского острова, о роспуске цехов, о введении нового устава для ремесленников и мелких предпринимателей, о постройке казармы напротив Пороховой башни. В десять вечера запирались ворота, и caput regni Bohaemie — столица Королевства Чешского тихо засыпала; оставались бодрствовать одни полицейские, которых после захода солнца вооружали ружьями, да ночные сторожа, снабженные на славный сельский лад алебардами и громогласными рожками, в кои трубили часы, начиная с одиннадцатого.
Моста только два — старый каменный и новый цепной, весьма безобразный и сильно качающийся; этого было мало даже для скромного пражского уличного движения; на мостах всегда было так тесно, что память об этом дошла и до нас: поныне живущее в народе выражение «давка, как на пражском мосту» восходит именно к тем временам.
За городскими стенами — пустыри. Там, где несколько лет спустя возникнут предместья Жижков и Винограды, простирались лишь пыльные поля да пастбища для тощих коз. Только Смихов и Карлин, фабричные слободы, своими трубами и печально торчащими на пустырях гнилыми бараками напоминали о том, что и для Праги настала эпоха пара, владычества машин и бедствий.
О наступлении нового века свидетельствовал еще — будем справедливы — Главный вокзал у подножья Жижкова холма, до того неудачно вклинившийся между домами и городской стеной,
