- …Которого всей душой желает государь, - с нажимом прибавил Вревский.
- Да-да, на котором настаивает его величество, - поспешно согласился Горчаков. - Возлагая, однако же, на меня ответственность за окончательное решение…
Глядя в скатерть, Тотлебен глухо начал:
- Удар всеми силами через Черную представляется мне неоправданным риском. Насколько я знаю, противустоящие высоты нами не разведаны. Очень возможно, что у французов и сардинцев за первой, видимой линией редутов, созданы дополнительные эшелоны, а по ту сторону холмов стянуты резервы. Ведь мы на их месте точно так же укрепили бы свой фланг, обращенный к главным силам неприятеля. Представьте, Михаил Дмитриевич, что произойдет, если массы нашей пехоты сгрудятся у топких берегов реки, а враг выдвинет из тыла хотя бы несколько легкоконных батарей да ударит картечью?
- Они спьяну глаз не успеют продрать, как мы уже захватим мост и взбежим по склонам! - вскричал генерал-адъютант. - Я ведь объяснял, что французы всю ночь будут отмечать праздник! Вы, ваше превосходительство, меня не слушали!
Командующий жестом остановил его.
- Так что ж, Эдуард Иванович? Не наступать? Ответить его величеству… отказом?
- Если государь непременно желает сражения, наш долг как верноподданных повиноваться, это безусловно так… - бледнея, пробормотал Тотлебен. - Но я бы произвел со стороны Черной демонстрацию, заставив противника перекинуть туда резервы, а сам ударил бы из Севастополя, по Доковой и Лабораторной балкам. Если б удалось взять высоты, расположенные напротив Малахо ва и Третьего бастиона, мы обезопасили бы самый уязвимый участок нашей обороны, и тогда потери на Черной были бы оправданы…
Вревский горячо с ним заспорил, доказывая, что это получится совсем не то: вместо решительного успеха локальный, который не вынудит союзников снять осаду, а лишь заставит их изменить конфигурацию своей линии. Разве этого хочет государь?
При каждом новом упоминании о воле императора Тотлебен менялся в лице и сбивался. Голос его постепенно слабел, на лбу выступила испарина.
- Ваше высокопревосходительство, - наконец взмолился он, - я чувствую себя нездоровым… Если позволите, я бы хотел, немного отдохнув, изложить все возражения против диспозиции господина барона письменно. Нынче же моя записка будет у вас.
- Конечно-конечно, отдыхайте. На вас нет лица! - вскричал Горчаков, поднимаясь. - Письменно - это даже еще лучше.
Гости удалились. У дверей Вревский обернулся и бросил на Лекса многозначительный взгляд, означавший: дело скверное, вся надежда на вас.
Раненому после отъезда важных гостей действительно пришлось лечь. От волнения у него началась дурнота. Но отлеживался Эдуард Иванович недолго.
- Я буду диктовать, - сказал он слабым голосом. - Пишите, друг мой. Вы сами видели, что мне пришлось вынести, и в точности перескажете всё его высочеству. А с моей реляции главнокомандующему прошу сделать список и приложить его к вашему письму…
И вновь Лекс не возразил ни словом.
Он записал по пунктам все доводы Тотлебена, убедительно и ясно, гораздо лучше, чем при очной встрече, доказывавшего всю пагубность генерального наступления на Черной и предлагавшего по меньшей мере половину сил под покровом ночи перекинуть на Корабельную сторону. Генерал перечитал текст, кое-что поправил. Отдали писарям, которые сделали два экземпляра: для командующего и для великого князя.
В третьем часу пополудни Лекс выехал в направлении ставки - об этом попросил сам Тотлебен. «С Богом. Пускай этим шагом я гублю себя, но свой долг перед отчизной я исполнил, - торжественно молвил Тотлебен на прощанье. - Поскольку вы не просто ординарец, а мой помощник и присутствовали при беседе, Горчаков не заставит вас ожидать ответа за дверью. Смотрите, слушайте, а после перескажете: каково повел себя командующий, присутствовал ли Вревский и что он сказал».
Лекс пообещал всё исполнить.
В ставке, расположенной возле руин древнего Инкермана, он отправился к барону Вревскому.
- Генерал Тотлебен прислал меня передать князю и вам, что по зрелом размышлении он, хоть и не без колебаний, почел за благо согласиться с вашей точкой зрения. Поэтому никакой записки его превосходительство составлять не стал.
Павел Александрович так возликовал, что, вскакивая, опрокинул стул.
- Я знал, что могу на вас положиться! Спасена Россия! Дорогой Александр Денисович, мне вас Бог послал! Даже не спрашиваю, какими аргументами вам удалось переломить его слепое упрямство! Обещаю одно: наступит час славы и воздаяния, вы не будете забыты. Слово Вревского!
Он отвел посланца к Горчакову и попросил повторить слово в слово послание от Тотлебена.
- Ну, значит, так тому и быть. Раз уж Эдуард Иванович… - Моргая красными от бессонницы глазами, коман дующий смотрел в угол, на икону. - Твоя, Господи, воля, а наше старание… Павел Александрович, все распоряжения по подготовке известны. Пускай части начинают движение к назначенным позициям.
Если в ставку Лекс мчался быстрой рысью, то обратно к Тотлебену отправился не сразу, а ехал шагом.
Уже смеркалось. Громоздкая махина зашевелилась. Ночью десятки тысяч солдат, тысячи лошадей, сотни артиллерийских упряжек и обозных повозок должны были рассредоточиться на высотах и в зарослях по правому берегу Черной. Весь завтрашний день войскам передовой линии предписывалось сидеть тихо, огней не разводить, себя не обнаруживать. Движение резервов будет завершено в ночь с третьего на четвертое августа, и еще до рассвета шестидесятитысячная армия внезапным ударом обрушится на противника.
Лекс уже решил, что перейдет к своим в неразберихе сражения, которое неминуемо закончится катастрофическим разгромом русских. У них нет ни одного шанса. Оба козыря, на которые они рассчитывают - численное преимущество и неожиданность - биты еще до начала игры. На Федюхиных высотах ждут замаскированные батареи, туда стянуты войска, придвинуты резервы.
Оставалось устранить одно обстоятельство, могущее помешать успеху.
- Как вы долго! - вскричал Тотлебен при виде Бланка. - Я уже не знал, что думать! Вревский, должно быть, пытался настоять на своем?
- Нет, - спокойно ответил Лекс. - Ничего такого не имело места. Потому что я и не подумал отдать ваше письмо. Я сообщил князю, что, взвесив все pro и contra, вы согласны с диспозицией.
Генерал разинул рот - да онемел.
- Перед тем, как явиться к командующему, я поговорил с адъютантами и выяснил новое развитие дел. Все генералы, возражавшие на совете против плана Вревского, переменили мнение, о чем известили командующего официальными рапортами. И Липранди, и Хрулев, и Семякин. О том же написал генерал от кавалерии Реад, который отсутствовал вчера и позавчера по болезни - вероятно, дипломатической. Ваше письмо, Эдуард Иванович, ничего бы не изменило. Оно только выставило бы вас черной овцой. Если сражение будет проиграно, вы всегда сможете сказать, что это я виноват. Поступил самоуправно, не передав вашей докладной записки. Я отпираться не стану… Только я бы вам этого не посоветовал.
- Почему? - спросил еще не пришедший в себя Тотлебен.
- Исправить дело будет уже нельзя, а регардироваться ваше заявление будет не по-товарищески. Вам не простят того, что вы один из всех оказались самый умный. Это не понравится никому. Вы испортите отношения со всеми начальниками Крымской армии, а это цвет генералитета… Ну а представьте, что план Вревского при всей рискованности окажется успешен. Тогда ваша диссидирующая позиция будет выглядеть вовсе глупо и может стоить вам карьеры. Обещаю вам также следующее: если случится фиаско, я отправлю великому князю список вашего письма и всё расскажу. Пусть сам решает, сообщать ли об этом императору. Если же случится виктория, я верну копию вам.
- Вы мой ангел-хранитель, - прослезился Тотлебен. И повторил то же, что несколько часов назад сказал барон Вревский. - Мне вас бог послал!
«Вот теперь всё, - подумал Лекс. - Работа исполнена чисто».
Холодная ярость, которую Девлет до сих пор считал выдумкой беллетристов, это вот что: внутри всё клокочет и обжигает, а голова беспощадно ясная и по коже мурашки, будто от озноба.
Сколько драгоценного времени, сколько сил потрачено впустую!
Как можно было столь непростительно обмануться?! Нет, не обмануться, а дать себя обмануть! И так незатейливо, так оскорбительно!
В течение тринадцати дней все лучшие люди были брошены на слежку за владельцем плаща с капюшоном, за болваном-американцем! А той порой настоящий шпион спокойно исполнял свое задание, суть которого так и осталась неведомой.
Когда Аслан-Гирей улышал, что плащ Финку одолжил «отшэн прыятни тшеловэк господын Блэнк», то аж покачнулся в седле. Едва хватило выдержки извиниться перед Иноземцовой, что он на минуту ее оставит.
