Британские ВВС отправились на второй заход ночью во вторник, и город все еще горел — необъятная преисподняя, словно покрывший землю сверкающий и тлеющий ковер, под которым задыхалось все живое.
Они будто пролетали над гигантским вулканом, из жерла которого то и дело неистово извергался раскаленный ад. Город Истребления. Его дикость, его страшная, уродливая притягательность чуть не разбудили в Тедди поэта. Средневековый апокалипсис, подумал он.
— Штурман, иди взгляни, — подозвал он Сэнди Уортингтона, сидевшего за перегородкой. — Ты такого больше не увидишь.
Киту не приходилось уточнять направление: зарево пожара и без того было видно за много миль, и, пока самолет пролетал над кипящим, бурлящим котлованом огня, Кит произнес:
— Подбросим-ка еще уголька, что скажешь, командир?
Плотный грязный дым клубами обволакивал самолет, и экипаж чувствовал поднимавшийся с земли нестерпимый жар. Противогазы не спасали от запаха гари и от какого-то еще, даже более мерзкого, а по возвращении на базу экипаж обнаружил, что иллюминаторы Q-«кубика» залеплены ровным слоем сажи.
Дым и копоть поднимались на многие сотни метров. А тот, другой запах, которого Тедди так и не смог забыть и никогда не касался в разговорах, был запахом горящей человеческой плоти, что шел от погребального костра.
И уже тогда Тедди в глубине души знал, что час расплаты неизбежен.
Бывало, некоторые пилоты немецких истребителей пользовались особенно подлым трюком: проникали в эшелон бомбардировщиков, возвращавшихся на родину через Северное море. Они атаковали тех, кто возвращался на базу или даже заходил на посадку, — экипаж уже считал себя практически в безопасности.
Через пару недель после Гамбурга так был обстрелян и Q-«кубик», несколько месяцев благополучно ускользавший от противника и возвращавшийся теперь на базу после рейда на Берлин.
Возвращение домой после рейда на столицу Германии оказалось долгим и мучительным. Все промерзли и хотели спать. Уже был съеден весь шоколад, выпит весь кофе и проглочен весь запас «бодрящих» таблеток, поэтому они с особым облегчением заметили наконец красный огонек на шпиле церкви в ближайшей к аэродрому деревне. Тедди полагал, что назначение этого огонька — предотвращать столкновение со шпилем, однако пилоты всегда считали его маяком, указывающим путь домой. Посадочная полоса была освещена, и они услышали радостный голос диспетчерши, дающий им разрешение на посадку. Но едва она успела проговорить это сообщение, как огни посадочной полосы погасли, аэродром погрузился во тьму, и в эфире прозвучал радиосигнал об обнаружении нарушителя.
Тедди выключил бортовые огни Q-«кубика» и взял штурвал на себя, чтобы вновь набрать высоту. Лететь куда угодно, но лететь: прямо перед ним проносились трассирующие снаряды. Оба стрелка кричали, что немец совсем близко, но ни один, видимо, понятия не имел, где именно, поэтому их орудия поливали огнем все небо. Высоты, чтобы закрутить штопор, оказалось недостаточно, а скорость была слишком мала для каких бы то ни было маневров, поэтому Тедди решил рискнуть и попробовать приземлиться — как угодно, на авось, плюхнуться где выйдет.
Но он опоздал: Q-«кубик» сотрясся от попаданий из немецкой авиапушки. Должно быть, зацепило и стойку шасси, так как приземлились они на одно колесо: самолет накренился, задрав одно крыло вверх, а другим пропахал землю. Машина, выскочив за посадочную полосу, с ревом пронеслась через поле и врезалась в дерево, которое, любой из них мог поклясться, взялось невесть откуда, но оказалось более чем реальным и опрокинуло их самолет, как большого жука. Весь мир внутри Q-«кубика» перевернулся вверх дном.
Тедди слышал доносившиеся сзади стоны, однако то были стоны людей, получивших ушибы, синяки и ссадины, но не смертельные раны. Гремела истовая норвежская брань. Молчал только Кит, но его сумел вытащить Сэнди Уортингтон, который с помощью их джорди, стрелка верхней центральной башенки, выбил нижний (теперь верхний) аварийный люк.
Когда они выбрались из перевернутого бомбардировщика, посадочная полоса опять вспыхнула огнями. Тедди с удивлением заметил, что их даже не вынесло за пределы аэродрома и что к ним уже мчатся пожарная машина и санитарный автомобиль. Не считая того, что самолет перевернулся — или, возможно, благодаря этому, — приземление оказалось настоящим чудом. За этот «акт героизма» к набору ленточек на мундире Тедди добавилась еще и орденская планка креста «За выдающиеся летные заслуги».
Кит потерял много крови: его зацепило во время обстрела, перед вынужденной посадкой. Он молчал, как мертвец, хотя глаза были полуоткрыты, а мизинец подрагивал. Никаких предсмертных слов. Ну, в добрый час тогда…
Кита положили на землю, и Тедди притянул его к себе на колени, неловко обнимая; получилась гротескная сцена Пьеты. Везучесть Кита из навязшей в зубах притчи во языцех превратилась в злую шутку. Иссякла. Тедди знал, что через несколько секунд все будет кончено; он видел, как перестал дергаться мизинец Кита, а полуприкрытые глаза погасли, и каялся, что не нашел нужных слов, которые могли бы облегчить парню уход из жизни. Да и есть ли вообще такие слова?
Вернувшись к себе, Тедди стянул окровавленную форму и вывернул карманы. Сигареты, серебряный заяц и, наконец, любительское фото их с Нэнси, гуляющих с собакой по берегу моря. Сверху липкое пятно, все еще влажное. Кровь Кита. Не пятно, а реликвия.
— Это чай, — ответил он внучке, когда та спросила, что это такое; не потому, что спросила она из праздного любопытства, а потому, что это было слишком личное.
Только от Фортуны он мог не таиться, когда зарылся лицом в собачью холку, чтобы подавить скорбь. Фортуна некоторое время терпела, но потом вырвалась.
— Прости, — сказал ей Тедди, взяв себя в руки.
Но до этого оставалось еще несколько недель. Сейчас, в настоящем, в Королевском Альберт-Холле, Бетховен действовал на него магически.
К началу четвертой части, когда вступил баритон Рой Хендерсон (O Freude!),{114} у Тедди по коже побежали мурашки; он решил просто наслаждаться музыкой и не искать слов для ее описания. Сидевшая рядом Урсула, буквально трепетавшая от избытка эмоций, внутренне сжалась, как пружина, готовая в любой момент взвиться к небу. Ближе к концу симфонии, когда великолепие хорала становилось почти невыносимым, у Тедди появилось странное опасение, что ему и впрямь придется удерживать сестру, чтобы не дать ей взвиться в воздух и улететь.
Они вышли из Альберт-Холла и окунулись в благодать этого вечера. Их молчание было долгим; сгущались сумерки.
— Непостижимо, — в конце концов заговорила Урсула. — Ведь существует в мире искра Божия — не Бог, Бога мы низвергли, но какая-то искра все-таки есть. Любовь? Не романтические глупости, а что-то более глубокое…
— Думаю, этому нет названия, — ответил Тедди. — Нам хочется всему на свете давать имена. Похоже, в этом и есть наша ошибка.
— «…чтобы как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей».{115} Господствовать над всем — роковое проклятье.
Тедди решил в будущем (у него, как оказалось, было будущее), где только возможно, проявлять доброту. Это самое большее, что ему по силам. Все, что ему по силам. В конечном счете это, быть может, и есть любовь.
1960
Небольшие, безымянные и всеми позабытые поступки, вызванные любовью и добротой{116}
Все началось с приступа головной боли — мучительного приступа в середине учебного дня. Это случилось еще в Лидсе, до переезда в Йорк, когда Нэнси преподавала в средней школе. Скверный зимний понедельник, сырой восточный ветер и краткие, драгоценные часы дневного света.
— Мне что-то нездоровится, — сказала Нэнси, когда за завтраком Тедди отметил, что у нее «больной вид».
На большой перемене она пошла в школьную амбулаторию, где медсестра дала ей пару таблеток аспирина, но легче Нэнси не стало; пришлось задержаться в медкабинете.
— Не иначе как мигрень, — со знанием дела объявила медсестра. — Вы прилягте и отдохните в темноте.
Так Нэнси и поступила, устроившись на неудобной раскладушке, накрытой колючим красным одеялом, куда обычно укладывали девушек с менструальными болями. Примерно через полчаса она с трудом приняла сидячее положение, и ее обильно стошнило на красное одеяло.
— Боже, извините, пожалуйста, — сказала Нэнси медсестре.
— Точно мигрень, — изрекла медсестра.
От нее веяло какой-то материнской заботой; прибравшись, она погладила Нэнси по руке:
— Теперь все пройдет — оглянуться не успеете.
После рвоты действительно стало полегче, и Нэнси, не дожидаясь окончания уроков, сумела — с большой осторожностью — доехать до «Эйсвика», хотя ей и казалось, что в голове у нее роятся пчелы.
