Сам Долгоруков также был достопримечателен по части аристократических нравов. В герценовском доме он чуть было не схватился на ножах с поваром-итальянцем. Не ожидал получить от него отпор. Едва не дошло до судебного процесса. В России бы он просто прибил слугу, и никто бы не говорил об этом, понимал Александр Иванович.
В сущности, Долгоруков не был революционен, знал Герцен. Он считал, что в нем забродила и спятила древняя кровь. Публикации его типографии были разоблачениями без выводов. Он злоречив. Да и просто зол… Неуживчив, а не радикален, этим, пожалуй, и объяснялась его оппозиционность. Герцен относился к «коллеге» несколько иронично и настороженно: тот мог получить от Петербурга блага и чины — и переметнуться.
Виделись с князенькой недавно в Женеве, и не миновать впредь. Тот вызвался было путешествовать вместе с Герценом, видя тут некий агитационный вояж и способ держаться на виду. Но Александр Иванович нашел повод отказаться. Было бы немыслимо — с ним на пару…
Бесконечные гостиницы, вокзалы, пристани.
Русские, по наблюдению Герцена, по-прежнему выделялись среди прочих туристов. Он усмехнулся своей мысли: «Скоро сходятся с лакеями и туго с соседями».
Он был свидетелем и такой сценки в трактире при дебаркадере железных дорог: обедали соотечественники — муж в эполетах и чернобровая дама, с ними дети и гувернантка, бедно одетая девушка. Кельнер спросил у нее: что принести ей? Но ей не было заказано. Дама указала затем на недоеденный детьми суп. И девушка, тайком роняя слезы, доела из их тарелок…
Вновь, как уже было у него когда-то (но тогда — с азартом открывательства), началось его «сравнительное нациоведение». Он исследовал для себя вереницу здешних, западных, проходящих перед его глазами: то, чем иные из них отличаются от подобных… Конечно же в мелочах они разнились. Достаточно видеть немцев в Лондоне или британцев в Париже… Скажем, на его взгляд, французы прежде всего не могут простить приезжим, что те не говорят по-французски; на немцев подавляюще действует Альбион, они становятся в Англии как бы плохими англичанами. Даже мальчишки дразнят прохожих по-разному. Парижский гамен дерзок, но не зол, и, вытребовав су, он с прожженной физиономией, без благодарности и независимо отступится от своей жертвы. Парижане при случае одернут гамена. Английские же взрослые наблюдают в таких случаях за происходящим вполне одобрительно. Все это не просто мелочи, но черточки нравов и «национальных физиономий».
Теперешнее путешествие утвердило Герцена в прежних его впечатлениях: Германию да, пожалуй, и слишком уж всеприимную Швейцарию Александр Иванович не любил. В нем это давнишнее — отвращение к тамошней обывательщине… Ради любопытства он посетил Бельгию и Голландию: тот же тщательный быт крошечных городков — трава между плитами мостовых, не пригнетаемая редкими экипажами, вручную выпалывается. Отсутствие каких-либо происшествий в жизни… Италия — вот все же, на его взгляд, одна из немногих «поэтических стран»! Герцен любил национальный характер итальянцев — энергичный в осознании своего положения и протесте. Увы, с тем пока и остаются… Он теперь уж склонялся к мысли, что непохожесть милой его сердцу страны на остальной клан — убывающая и объясняется ее окраинной аграрной отсталостью, скоро и Италия попадет под тот же буржуазный молох. Казалось бы, различные — и удручающе похожие…
Какие ж именно? В чем суть их сходства? Нравственная определенность человека и битва за что-то помимо собственного благополучия — это на Западе мало кому понятно. В торгашеской среде, по мысли Герцена, культура вянет как зеленый лист в хлоре. Лишь эксцентрические личности порой тревожат привычную гладь да нечистое мещанство все же стесняется признаться, что ему спать хочется, — туда же, бормочет следом неясные слова о прогрессе, свободе… В салонах толки о быте писателей, художников, о полученных кем-то и за что-то гонорарах. Вообще о литературе все вокруг имеют определенное и законченное мнение, кроме тех, кто серьезно и долго ею занимается! Но вряд ли его помрачило раздражение, хотя задетым оказывается жизненно важное, дорогое… Вот и Тургенев говорил когда-то о том, что французским художническим кругам присуща какая-то безжизненная суетливость и плоскость бессилия, крайнее непонимание всего нефранцузского. Отсутствие всякой веры.
Торжествуют стертые формы в искусстве. Они — от стертых форм в жизни… Ведь что такое искусство, вернее, чем оно питается? В нем находит свой выход здоровье, духовность и силы общества в целом, превышающие обыденные потребности самообеспечения, они и делают возможным созидание нового. То-то его и не видно. По агрессивному всепроникновению «пошлых форм» оставалось с болью ожидать, что и Россия, видимо, пройдет тою же мещанской буржуазной полосою…
Впрочем, Александр Иванович легко мог себе представить оппонента своей тревоги и озабоченности, который напомнил бы, что ведь публика-то в основном довольна!.. Нуда еще Христом было сказано: «Если все, то не я!» Правда, в этих словах больше эмоций, а не доводов. Вот и поразмыслим, задал себе задачу Александр Иванович, над доводами сторонников того, что «что-то де да достигнуто», — о том, как же на самом деле и что дальше?
Умеренность и практичность — вот нигде не записанный здешний девиз. Соответственно и жизнь полна всего мелкого, и недостатков и достоинств… Сад превращается в огород, и замок — в крепкий домок, где каждый день едят суп. Это значительный шаг вперед, но вовсе не артистический… Высокому легче ужиться с нищетой или роскошью, чем с довольством, составляющим жизненную цель. Вот и жаль сегодняшнего убогого усреднения. Мелкий торговец отирает пот со лба и уже без ужаса смотрит на детей: его сын не будет отдан в пожизненную кабалу из-за куска хлеба, и его дочь не обречена идти на фабрику или в публичный дом. Всё так. Но исключает всякую мечту… Верх упования — несколько кружек пива в трактире в следующее воскресенье. Пожелать ли им скудости?! Есть, впрочем, оборотная сторона: дети низшего сословия, предназначенные как раз работному дому или панели. В Ланарке же у Оуэна (сам светлый старик умер в бедности) все были сыты, талантливы, развиваемы с четырехлетнего возраста… Но мелкий торговец никогда не пожелает сломать свой мирок и домок ради мира Оуэна, даже и не поверит в его возможность, по той же бескрылости своего ума и души не поверит…
…А вот еще один штрих из виденного Герценом в гостиницах и кофейных. Слегка осмотревшись вокруг, в них почти обязательно можно увидеть, как смазливая и с влажным взором, вызывающе одетая фея здешних мест уминает за одним из столиков устриц — за счет пригласившего ее господина или сама расплачивается только что заработанными. И в ее аппетите — не судорожная поспешность голода, она ест упоенно… Смотреть на нее неприятно, хотя никогда Герцену не бывает неприятно видеть просто голодного человека. Она, на его взгляд, воплощение сегодняшней циничной прозы, распространеннейший нынешний тип. Так же как был другой тип… Когда-то гризетки привлекали юношей своей простотой, нетребовательностью и крепкой привязанностью. Это те же гавроши в женском обличье, с бойкостью и назависимостью речей, с малолетства — одни против всех. Они могли легко отдаваться, но их нельзя было купить. Прежние представления можно положить на полку и не трогать их. Нынче и у этих воробышей чувства и страсть — на тридесятом месте, на первом же — грубо-плотское, без какой-либо широты и щедрости, бескорыстной игры…
Да что ж ему за дело? Он ведь не собирался поманить одну из них. Оскорблен… Всем на свете оскорблен. Душа унижена видеть…
Получил письмо от Николеньки: «Я с глубоким горем слежу за возрастанием твоей раздражительности». Как он ее еще назвал? — «вспыльчивость, похожая на глубокое отчаяние». Хотя Огарев в целом согласен с ним в его наблюдениях…
Александр Иванович решил, что будет стараться впредь уводить себя от подобного строя мыслей… от безысходности. Он сейчас без своего служения — и слегка утратил равновесие, не видит перспектив. Тут причина нахлынувшего отчаяния, а отнюдь не в том, что ошибается его зрение. Он верит в него: изрядно, как и всегда, точных и верных наблюдений. Но появилось некое новое качество его восприятия. Подступила усталость — давящая, ватная… сродни утрате надежд?!
Не отправиться ли ему на досуге в Швецию?.. Он понял окончательно, что ему решительно некуда да и незачем ехать…
За спасением кинулся в Ниццу.
Его тянет сюда. И в то же время ему каждый раз нужно внутренне отважиться, чтобы между прочих скитаний приехать в этот город. Все еще слишком свежа болевая память о том, что произошло здесь когда-то, и Герцену бывает нужно накопить груз горя и сиротства, чтобы кинуться сюда, как приникают к родной одежде, когда уже нет той, что ее носила когда-то…
