За спасением кинулся в Ниццу.
Его тянет сюда. И в то же время ему каждый раз нужно внутренне отважиться, чтобы между прочих скитаний приехать в этот город. Все еще слишком свежа болевая память о том, что произошло здесь когда-то, и Герцену бывает нужно накопить груз горя и сиротства, чтобы кинуться сюда, как приникают к родной одежде, когда уже нет той, что ее носила когда-то…
Александр Иванович постоял у мраморного склепа. И внутри него, у изголовья. Места здесь всем хватит… Он завещает похоронить себя здесь.
Он снова побывал в тогдашнем их доме — владельца Сю. Украдкой ощупывал стены, помнившие их голоса… Долго стоял в бывшей их гостиной, потому что сердцебиение и перебои дыхания показывали, что это не проходит безнаказанно — пристально вслушиваться (да он постоянно его слышит…) в прошлое. Припал к простенку между окнами, где когда-то о н а с рассеянной улыбкой склонялась над вышиванием, а затем опустился в кресло — подошедший сторож помог ему через полчаса добраться до двери.
Он побывал в том доме один, выбрав время, когда Ольга с Мейзенбуг и Татой, приехавшие в гости, отправились обследовать побережье. Тата кое-что помнила в Ницце, Ольга, понятно, — нет.
В гостинице он плакал наедине не стесняясь (стыдиться можно было своих лет) и пригубливал белую марсалу. Это было тоже их, особое вино, как и дом Сильвестра Сю, в отличие от нескольких тысяч здешних.
…Все семейство, разбредшееся в последние годы по Италии, срочно теперь уезжало отсюда: здесь эпидемия холеры. Это оказалось поводом воссоединиться. Вот и надо пытаться заново «сбивать» семью, как ни тяжки были последние несколько встреч с Наталией Алексеевной. Ее письма были мрачны и покаянны. Она теперь была полна чувством вины за свое необдуманное соединение с Герценом: вот и смерть «беби» — кара за их неосвященный союз! Какова-то будет судьба Лизы?.. Наталия ожидала минувшей весной увидеть сестру Елену с мужем, которые собирались за границу, и ее заранее терзала мысль о встрече с «законно устроенной» сестрой, но еще больше ранило, когда свидание не состоялось, Сатиным не выдали заграничных паспортов.
Решено было, что семейство поселится в каком-нибудь местечке в Швейцарии. Хорошо бы обосноваться на юге, в Италии, дети просили его о том. Но Александр Иванович считал, что там жить «слишком пряно» и красиво (праздно). Не следует также покупать дом: это прочная оседлость — и минус какая-то доля надежд на возвращение… Почем знать, не изменится ли обстановка в России и не поедут ли дети туда? Герцен пошел бы на такую разлуку. Посему не стоит покупать дом… «Не хлопочи, — сказал мудрец Тютчев, — безумство ищет…»
Все члены семьи сошлись на том, что следует снять дачу не слишком близко от Женевы. Вблизи нее, вокруг Женевского озера, все побережье было застроено теперь усадьбами, похожими на подмосковные, где приходили в себя после потрясений 1861 года российские помещичьи семьи. Герцену там жить не с руки. Дача же близ омнибусной дороги покойна и будет стоить недорого, что также немаловажно. Собрались все, кроме сына, того удерживала во Флоренции клиника. И ненадолго приехали Ольга с мадемуазель Мальвидой. Просторный дом с галереями в стиле разрушенного временем швейцарского замка ожил от голосов. Огарев бродил по саду с книгой и ни на что не сетовал. «Съехались, чтобы убедиться, что совместная жизнь невозможна». Никто друг другу не мешал… и никто никому не был нужен.
Лиза, казалось, никогда не бывает веселой. На нее необычайно влияли перемены погоды — следовали истерики, капризы. Все это усугублялось домашним разладом. Малышка была всегда недовольна и смотрела на всех взглядом упыренка. Пепельные ее волосы с непокорными «петухами» были зачесаны кверху и всегда полурассыпаны — она не давалась причесать себя. Необычайно умна: логика, память, проницательность… О, если бы дать ей «реальное направление» и образование, мечтал о ее будущем Герцен. В младшей дочери много похожего на него самого, и она тоже тяжело переносит одиночество… Но дичится, бежит ото всех. Да и Наталия никому не позволяет говорить с Лизой. Доводы: «Ольга — изверг!» и «Тата не любит нас».
Оля со слезами на глазах умоляла нанять ей лошадь: она привыкла к верховой езде и у нее такая красивая амазонка! И вот она гарцует перед домом на зеленой луговине.
Ей четырнадцать лет, она красива. (И слишком знает это.) Девочка-бабочка: бант на шляпе, алая амазонка, золотисто-русые волосы… Действительно превосходно держится в седле. Но что же еще?.. Александру Ивановичу показалось, что стали незначительнее черты ее лица. И она удивительно не способна воспринимать чьи-то настроения, кроме своих собственных.
Недолго, но тяжело болела Тата. И на время прекратила свои занятия живописью. Год назад она брала уроки у живущего в Италии известного бельгийского художника Галле, теперь работала самостоятельно. Но нет, видел Александр Иванович, она не занималась этим достаточно серьезно… Все семейство на время объединилось возле больной Таты, сообща ставили ей банки-вантузы. Она же сквозь жар требовала, чтобы Наталия Алексеевна не прикасалась к ней!
Переехал на континент Людвиг Чернецкий. И как все вокруг, был влюблен в Тату. Очень ласков с Лизой. Вот к нему-то, очень одинокому, замкнутому в своей неказистости и болезни, по какой-то, видимо, смежности их душ да еще потому, что это приводило в ревнивое исступление мать, и потянулась маленькая дикарка. Она ждала прихода Людвига как благовеста. Он объяснял ей свои нечастые появления: «Милая Лизка! Мы сейчас перевозим типографию, и скоро ты сможешь играть со шрифтами».
Все напрочь отвыкли от семьи.
Наталия также была измучена. И мучила своим состоянием его. Ей не по нервам, не по малой волевой выносливости ее здешнее одиночество в большой семье. Эти дети должны были стать самыми близкими ей людьми, она должна была занять то место при них, что завещала ей их покойная мать… И вот не сбылось! Она видела в том их вину, что это место непросто занять. Что тут причиной? — размышлял он: — характер, стечение ли обстоятельств? Все перепуталось в один узел, не разобрать. Ни одна горничная не уходила из их дома не оскорбленной.
Вот их очередное объяснение. Она говорила с беспомощным выражением на лице: «Создай же дом, собери его!.. Я не буду в доме твоем, пока твои дети сами не позовут меня!» Ему подумалось не к месту (так можно иной раз особенно выпукло увидеть малую заклепку на гробе): что за тяга облекать мелкую житейщину в библейский стиль и лад? Александр Иванович не мог не защищать детей. Но при всем том что же делать с ее манией отверженности? Ей казалось, что она не нужна здесь, такая мысль мучила ее постоянно. Даже в этом разговоре она то и дело порывалась уйти из кабинета… Она хочет уехать с Лизой. Что же делать с их общей бедой? Наталия губит свою психику и мучает окружающих.
Она окончательно решила отделиться, может быть, уехать в Россию. «Устройте же судьбу Лизы и оставьте меня умирать!» — восклицала Наталия. Черты ее лица были как бы подсушены недавним плачем, припухли губы, ниточки бровей были судорожно подняты на концах. Она начала собирать вещи к отъезду.
Герцен следил за нею со спокойствием привычного отчаяния. Он был изнеможен. Была обессилена и Наталия Алексеевна. И отложила сборы. Разговор будет продолжен после чая…
…Когда он за полночь забылся сном на диване в своем кабинете, вошла… давнишняя-давнишняя, чей облик был уже полустертым в его памяти после стольких лет. Но она не могла забыться совсем, он вспоминал ее с болью.
Ее черты с трудом прорисовывались сейчас… Русоволосая. С серыми ласковыми глазами. Следом в его памяти возникла вятская сценка: ее камердинер бубнит досадливо (она кроткая и не одернет): «Чего это-с?.. Свечей теперь, перед пасхой, ни в одной лавке не достать и в доме нету, так что свечей заменить невозможно!» — и ей стыдно, что он груб, а груб он потому, что знает нечто про хозяйку, может в случае чего… А через комнату от них — ее прикованный к постели престарелый желчный супруг. У нее всегда, даже в самые светлые минуты, напряженно и горько подрагивали губы — столь много гнетущего сгустилось над нею и Александром… Он не звал сейчас Прасковью Медведеву — она сама пришла в его забытье, чтобы что-то сказать.
«Герцен, милый… ты чудовище! Я любила, поэтому хотела бы думать, что сохраняю право называть тебя на «ты»…»
«Где и что ты?! Жива ли?»
«Мы все живем в памяти друг друга».
«Почему я… чужд тебе?»
«Нет… Но ты столь верен делу, что невольно изменяешь, отдаляешься от души, которая рядом… потом аукаешь!»
«Тебе бы сказать это раньше, отчего ты не приснилась когда-то в Ницце?! Нет… не помогло бы».
«Ты не можешь забываться счастьем. Жертвуешь лучшими минутами ради… нет, я понимаю, ради чего. Но все равно не понимаю! Заражаешь своей ненужной тягой к истине… ах нет же, нужной… Но с нею холодно! Она — противоположное счастью!..»
