Чтобы немного согреться, он решил обследовать верхушку горы. Она представляла собой криво усеченный гребень, протянувшийся на сотню метров. Большая его часть была занята льдом и снежными наносами, но с южной стороны виднелись каменистые плеши, обдуваемые ветром. Минуя лед, Федор отправился по периметру. Ему хотелось еще чего-то необыкновенного, разительного, вроде того чуда, которое досталось полковнику Шергину и его солдатам — горячего озера и цветущего луга в окружении вечных снегов. Он понимал, что ничего такого с ним не приключится, но все-таки надеялся и жадно вглядывался в поверхность склонов.
Сначала он не поверил глазам, подумал, что мерещится из-за кислородного голода. Но подойдя ближе, отчетливо увидел в расселине, укрытой от ветра, цветок на длинной тонкой ножке. В наплыве внезапной нежности Федор упал на колени, прикоснулся задубевшими пальцами к лепесткам и сказал, с трудом двигая замерзшими губами:
— Чудо ты мое желтоглазое…
«Как же ты тут оказался?» Думать было легче, чем произносить слова. Да и цветку, наверное, все равно — говорят с ним или думают про него. «Ты тоже забрался сюда, чтобы почувствовать свободу?..» Федор колебался, сорвать ли цветок, не будет ли это грубым попранием свободы вольного существа. «А может, ты вырос здесь для меня? Ты ведь понимаешь, брат, что свободу человеку дает что-то большее, чем просто его желание быть вольной птицей… Правда, я пока не знаю названия этому чему-то…»
Он оборвал ножку цветка и бережно пристроил его в кармане на груди, под курткой и свитером. «Извини, брат, за неудобства, но ты ведь, как я слышал, жизнестоек…» Эдельвейс благодарно кивнул, прижавшись головкой к рубашке. Федор распрямился и пошел обратно.
Теперь его с непреодолимой силой тянуло вниз, к Аглае, ее лошадям и всем остальным. Ему казалось, что он должен принести им нечто новое, поведать небывалое, дать почувствовать неведомое. Он ощущал себя Прометеем, идущим к людям с огнем в руках.
Проехаться вниз по ледяной горке на собственных тылах Федор не решился, хотя так и подмывало вспомнить детство. Но спускался все равно лежа на боку, нащупывая ногами зарубки во льду. Потом шел по своим же следам в снегу. Его трясло, руки и ноги давно ничего не чувствовали, словно их туго набили ватой, глаза слезились и в сеющих тени сумерках почти не видели. На карниз, отделявший поле снега от голой отвесной стены, он свалился, не заметив пустоты под ногами. Взвыв от боли, Федор подумал, что сломал руку и два-три ребра, но отвлекаться на это уже не было времени — подгоняла темнота. Пройдя по уступу, он обнаружил подходящий камень, прочно сидевший на скале, и обвязал вокруг него веревку. Другим концом обмотал себя в поясе. Он не знал, достанет ли длины, но другого выхода все равно не было. Второй проблемой были руки — они отвратительно слушались и не хотели держать веревку. Несколько минут Федор разминал их, сжимая и разжимая кулаки, и снова грел над хиреющим огоньком зажигалки. Потом перелез на стену и пошел вниз.
Веревки не хватило на несколько метров. Перерезав ее, он пролетел это расстояние и снова расшибся. Избитый горой, окровавленный и помороженный, в располосованной одежде, Федор трясущимися руками разжег костер. Ночь словно только этого и ждала, чтобы сгуститься окончательно. А затем ее разорвал вопль: Федор отогревал руки в теплой воде и орал благим матом от режущей тупым ножом боли.
…Возвращаться было приятно. Чуть-чуть щекотало внутри, героически страдали, но уже не так сильно, руки, шрамы украшали лицо, в рюкзаке лежали трофеи. Федор знал, что гора изменила его и из той гранитной глыбы, которую он чувствовал внутри себя до восхождения, наконец высеклось нечто, хотя и нуждалось еще в шлифовке. А значит, должно измениться и многое другое. Например, отношения с Аглаей. До сих пор эти отношения имели неправильный характер, думал он. Но теперь все встанет на свои места. Она должна понять, что отказываться от счастья неразумно и грешно. Ведь он мог навсегда остаться там, наверху — но сделал все, чтобы вернуться, к ней, ее лошадям и всем остальным…
Лошадей он увидел первыми. Потом, чуть в стороне, за кустами показался огонь, и до Федора донесся обеденный запах. Он невольно ускорил шаги и не увидел впереди подвоха. Нога попала в заросшую травой яму, подвернулась, и он грянулся оземь.
В отличие от предыдущих падений на этот раз обнаружился результат — Федор не мог подняться, нога стала совершенно недееспособна. Он увидел, как из-за кустов появилась Аглая. Было до слез жаль испорченного впечатления, которое он должен был произвести своим возвращением из поднебесья. Аглая, узрев его жалкое положение, припустила бегом.
— Я, кажется, наконец-то сломал ногу, — извиняющимся тоном сказал Федор.
Аглая села на колени и принялась ловко стаскивать с него башмак.
— Ты выглядишь как француз, отступающий из Москвы, — заметила она, ощупывая ногу. — Что с тобой произошло там?
— Всего не опишешь… Ай! Больно же.
— Это просто вывих. — Ее брови поползли наверх. — А что у тебя с руками? И с лицом?
— Боевое крещение, — пожал плечами Федор. — До свадьбы заживет.
— До какой свадьбы? — не поняла Аглая.
— До нашей, разумеется. Помоги мне встать.
Смолчав, она закинула его руку себе на шею и поддержала. Федор заковылял на одной ноге.
— Ты нашел, что искал?
— Нашел. А ты это серьезно?
— Что?
— Насчет француза.
— Нет, конечно. Просто подвернулось.
— А-а, тогда ладно. Но это сравнение в корне неверно. Я бы даже сказал, парадигмально неверно.
— Хорошо, — сказала Аглая и добавила тише: — Я так боялась, что ты останешься там.
Федор помолчал, размышляя о том, что она имеет в виду.
— Но я же не остался.
— Я думаю, это правильно.
Его разобрало недоуменное любопытство.
— Ты что же, обо всем знаешь? Откуда?
— Всего не опишешь… — коротко ответила Аглая.
Он рассмеялся.
— Кое-что описать можно. Я, например, когда спускался, думал, что я Прометей или что-то в этом роде. Но оказалось, я жалкий бурдюк и меня тащит на себе девчонка… — Он задумался. — А может, именно этого последнего штриха и не хватало…
Допрыгав до привала, где курился паром котелок с супом, Федор тяжело рухнул в траву и закатал штанину. Аглая достала бинт и занялась его голеностопом. От ее теплых прикосновений и уверенных движений Федора охватила приятная истома. Он извлек из кармана на груди слегка примятый эдельвейс и протянул ей.
— Это самый дорогой подарок, который я когда-либо делал, — сказал он честно.
— Не сомневаюсь в этом, — ответила она, взяла цветок и нежно расправила пальцем лепестки. — Я тоже кое-что нашла. Только вряд ли это может быть подарком. Покажу потом.
— Это еще не все, — продолжал Федор, залезая в другой карман.
— Что это за пакля? — удивилась Аглая.
— По-моему, это клок длинной белой бороды. Я нашел его наверху, он торчал в щели между камнями.
— А почему именно бороды?
— Потому что в сто лет таких толстых волос на голове не остается.
— Ты думаешь, это Белый Старец? — Глаза Аглаи расширились. — Цагаан-Эбуген?
— Эбуген не Эбуген, — проворчал Федор, — а что дедушке, если судить по показаниям свидетелей, вторая сотня лет перевалила как минимум за середину — это факт.
— Но… если судить по показаниям свидетелей, — копируя его, произнесла Аглая, — их было двое, старый и молодой.
Полминуты Федор не находил что сказать. Затем дал волю эмоциям.
— Но это же меняет все дело! Картина совершенно ясна! И причем здесь этот Цагаан?!
Его ожгло резкой болью. Федор вскрикнул, но тут же все прошло.
— Вот и все, — молвила Аглая, вправив сустав. — Теперь порядок. Забинтую, и можешь ходить.
— Благодарю вас, — ошарашенно произнес Федор. — Это очень мило.
— А что полковник Шергин? — поинтересовалась она.
— С ним тоже все в порядке. Мы поговорили, и он поведал мне, как было дело.
— И как оно было?
— О, это долго рассказывать, надо начинать издалека.
— Обед еще не готов.
— Ну, тогда слушай… Все дело в том, что полковник Шергин очень любил Россию и был, что называется, добрым христианином…
Утро выдалось тихим и ластилось, как котенок. Солнце мягко подогревало спину, от кромки лиственного леса доносилась нежно-серебристая птичья акапелла. В воздухе носился аромат поздних цветов, а земля исходила прозрачным туманом, который окутывал все таинственным флером.
— Это здесь.
Аглая остановила лошадь и спешилась.
Федор не слишком ловко, как тяжелый толстый шмель, приземлился на одну ногу.
— Может, скажешь?
— Увидишь сам. Рассказывать бессмысленно.
— Ох уж мне эти туземные тайны, — недовольно отозвался он.
