— Чать, не слепой. И что ему надобно?
— На сына мурзы смахивает.
— Ха, — засмеялся ратник, — издали печенег с печенегом схож, как ворон с вороном. Но погляди!
А печенег на другой курган въехал, остановился, принялся из-под ладони разглядывать засечную линию.
Ратник сказал:
— Чуется, не с добром печенег этот.
— Уж не соглядатай? Не намерилась ли орда в набег?
— Всяко может быть. Ты, Георгий, на заставу отправляйся, извести, а я тут останусь, подожду тебя.
Обнаружив русскую сторожу, печенег погрозил плетью и, подняв коня в галоп, умчался в степь.
* * *
— Посиди со мной, сыне, что-то дышится трудно.
Владимир приподнялся, лег повыше. Борис подушки взбил, спросил:
— Не открыть ли оконце?
— Не надо.
— Я Гургена кликну.
Князь рукой повел:
— Не стоит. На неделе в Берестово отправлюсь, там воздух особый, ровно целебный настой пью.
— Гургена с собой возьми.
Владимир кивнул согласно:
— Анастаса позову. Мне Корсунянин молодые лета напоминает. Поговорю с ним — и памятью в прошлом.
— Хочу просить тя, отец.
— О чем же? Ужли за Святополка сызнова речь поведешь? Так я обещал, вернусь из Новгорода, в Ростов поедет. Там его латиняне и ляхи не достанут. Да и король уймется, вишь, радетель выискался.
— Что в Ростов, то хорошо. Однако не о том речь моя. Отпусти меня с воеводами на Новгород. Тебе в Киеве надлежит остаться, ты великий князь, ко всему недомогаешь.
Усмехнулся Владимир, потеребил седую бороду:
— Ты, сыне, меня жалеешь, а я в жалости не нуждаюсь. Раны мои душевные. Без слез плачу. Ты вот заветы Божьи чтишь, Евангелие те ведомо, и там писано, чтобы сын утешал отца в старости его. А что Ярослав? Никто не причинял мне такой боли и обиды, как он.
Поджал губы, долго думал, прежде чем снова заговорить:
— Дети Рогнеды, уж я ли не лучшие столы им выделил? Разве что Мстислав не огорчая меня… Рогнеда и в Полоцк вернулась, а все по-прежнему с ненавистью ко мне. Злобствует. Я ведь помню кинжал в руке ее: убила бы, не перехвати я ее удар… Анну, Порфирогениту, не простила мне…
Молча слушал Борис отца.
— Подай, сыне, квас.
Пил большими глотками. Отер усы.
— Ядреный, холоднее бы… Мать твоя медовый квас любила, для нее в медовуше выдерживали… Я когда в церкви бываю, то больше в приторе. Постою у ее плиты, поговорю с ней мысленно, легче делается. Меня, Борис, рядом с ней положите… Глеба хочу видеть. Третье лето в Киеве не был. Из Новгорода ворочусь, пошлю за ним…
И снова замолк, улыбнулся.
— Ты это к чему, отец?
— Выросли, и не заметил когда. Давно ли школярами у Варфоломея уму-разуму набирались? Ужли вас учитель ни разу розгами не поучал?
Теперь улыбнулся Борис:
— Мы прилежные были.
— Да. — И с сожалением добавил: — Мне таких наук не преподали, меня Добрыня иному учил.
И речь на иное повернул:
— Росинку-то, поди, еще в школярах приметил. Она ведь с Глебом аз-буки учила.
— Нет. Она мне тогда не показалась.
— Мыслится, в выборе не ошибся ты, сыне, славная княгиня из нее получится. А я ведь намеревался женить тя, когда в Ростов отправлял, и хорошо, что такое не случилось, ино не быть бы Росинке твоей… Я боярыню упредил, чтоб берегла дочь. Ей великой княгиней надлежит быть. Эх, жаль, не доведется мне увидеть от тебя внуков. Родит тебе Росинка сыновей, и будут они князьями-воинами. Чать, не забыл отца Росинки, воеводу Светозара?
— Как можно!
Владимир голову от подушки оторвал:
— Уморил я тебя, сыне, разговорами. Отправляйся к себе.
Борис предложил:
— Я отрока пришлю, пусть спит у двери, может, понадобится.
Встал. Владимир остановил его. Сказал устало:
— А на Ярослава не пошлю тебя. К чему? Станешь великим князем, а Ярослав на тебя зло затаит. Не хочу того.
* * *
Тумен печенегов ведет на Русь Булан. Десять тысячников готовы по первому знаку ханского брата прорвать засечную линию, растоптать заставы и, сломив сопротивление переяславцев, разорить все приднепровское левобережье до самого Киева.
Боняк говорил Булану, что в Киеве не осталось ни князя Владимира, ни его воевод. Они уйдут на Новгород. Об этом Боняка оповестил мурза Инвер, то же сообщили и Онфим с Фатимой.
Старший брат послал в набег младшего, но почему он не повел на Русь всю свою многотысячную орду? Булан спросил о том Боняка, и тот ответил:
— Урусы будут считать, что после твоего набега, Булан, им уже ничто не угрожает. Вот тогда я приведу всю орду на Урусию. Я навалюсь на нее, овладею Кий-городом, и не будет урусам спасения.
От ударов множества копыт сотрясается земля, и все живое в степи ищет спасения. Позади конницы табунщики гонят косяк лошадей и стадо. Без него как прожить печенегу в степи?
Булан не похож на брата, Булан худощав, сутул и оттого горбится в седле, напоминая подбитую птицу.
Солнце нещадно палит степь, и Булан думает, что если не будет дождя, трава, выгорит. Он говорит об этом темнику, но тот успокаивает, утверждая, что луна предсказывает дождь. Булан темнику верит, тот никогда не ошибался.
От жары Булан млеет, по его загорелому и обожженному солнцем лицу стекает пот, но он не отирает его, а чешет грязными ногтями жидкую бороденку.
Скачут печенеги, и Булан думает, что так было и сто, и двести лет назад.
Сюда, в Дикую степь, печенеги пришли с востока. Тогда их племена называли хангерами. Хазары и гузы пытались покорить их, но хангеры оказали сопротивление и, переправившись через Итиль, заняли все Причерноморье. Здесь, в Дикой степи, они стали известны как печенеги. Вытеснив угров, печенеги вплотную подступили к Киевской Руси.
Глаза Булана рыщут по степи, натыкаются на курган. Его вершина голая, трава уже выгорела. Орел, сидевший на ней, завидев множество людей, взлетает с клекотом и кружит, распластав крылья.
Булана не интересует, что это за курган. Настанет день, когда и над ним, и над Боняком печенеги насыплют такие же земляные возвышения, на них будут передыхать степные орлы, проезжать мимо печенеги, скрипеть колеса кибиток, и то пронесется какая орда в свой очередной набег, или разобьет стан улус, и тогда с высоты кургана табунщик будет сторожить косяк лошадей.
Четыре дня пути и еще столько же, и перед туменом предстанут земляные валы и заставы урусов. Тогда наступит самое главное, для чего живет печенег. Степь огласится визгом и криками, от которых стынет кровь. Засверкают сабли, зазвенит сталь, запылают деревянные вежи урусов, а в степь, где главное становище хана Боняка, печенеги погонят рабов и рабынь…
Булан приподнимается в стременах и смотрит, как солнце огненно закатывается за кромкой степи, окрашивая ее багряными лучами. Солнце уползало, будто сожалея, что не до конца сожгло всю растительность.
Поманив темника, Булан говорит:
— Пора дать отдых коням.
Он так и сказал, дать коням отдых, потому как воин-печенег неутомим. Для печенега-воина святое — дать коню выпас и передышку, чтобы он был готов нести воина дальше.
Темник подал знак, и ехавший рядом с бунчужным трубач заиграл в рожок, тут же ударил большой барабан-тулумбас. Звуки рожка и стук барабана были услышаны по всему тумену. Войско остановилось, располагалось на ночевку, каждая тысяча вокруг значка своего тысячника. И вскоре в степи загорелись костры, запахло варевом.
Подложив под голову седло, Булан не стал дожидаться, пока ему принесут кусок мяса, заснул.
* * *
Ближе к рассвету Георгия растолкал десятник:
— К воеводе!
Похватился гридин, наспех ополоснулся и бегом в хоромы. Тот уже ждал его. Накинув на плечи кафтан, сидел на длинной лавке, подчас служившей воеводе и ложем.
В горнице собрались сотники и переяславские выборные. Жировая плошка выхватывала из сумрака озабоченные лица. Когда Георгий вошел, все замолчали. Воевода коротко бросил:
— Поскачешь, Георгий, в Киев к великому князю. Одвуконь поскачешь, без роздыха, передашь, печенеги идут, в одном переходе от Переяславля.
И тут же повернулся к сотникам и выборным:
— Люд в детинец впустить, мужикам, способным оружие держать, место на стенах указать. Загодя воду и смолу в чанах пусть бабы греют. Нам не впервой отражать степняков. А там, Бог даст, дружина подоспеет…
Георгий мчался, не чуял устали, лишь перебросит седло с одного коня на другого и снова скачет.
Солнце давно уже поднялось, разбежалось по приднепровью. Вон деревня завиднелась. Мужик из-под ладони смотрел на вершника.
— Пе-че-не-ги! — заорал гридин.
Мужик к избе кинулся, а Георгий продолжал кричать.
Торопится Георгий, и чудится ему, как осадили степняки Переяславль, горит посад, а печенеги на стены взбираются. Губы у гридня от жары потрескались, пот глаза застит, а в ушах голос воеводы: «Поспешай, Георгий!»
