Когда конь Кабулы захромал, обрезав ногу, батько тотчас же потребовал, чтобы коня предоставили Филе и доктору на досмотр и лечение, отдал командиру своего Буцефала, а сам пересел на любимого дончака Орла, которого берег. Когда Кабула явился как-то в красном бархатном галифе, сшитом из портьер графов Потоцких, батько тотчас же велел ему скинуть эту «барахлятину», не подходящую для командира, и выдал из своего запаса (Филин «золотой запас» для личных подарков от папаши бойцам) отрез прекраснейшего синего гусарского сукна.
— Пошей себе к завтрашнему дню костюм по полной форме, — сказал батько. — Да брейся ты мне почаще, чортово лыко! На бисового дидька тебе та борода? Какая ж дивчина такого ежа поцелует?
Калинина батько любил так же сердечно, но еще и высоко ставил его боевые и в особенности стратегические способности, хладнокровие и выдержку в бою.
Та быстрота, с которой Калинин разбирался в карте, и те прямые и быстрые решения, которые он принимал загодя и потом приводил их в действие с большой удачей и выгодой; его умение использовать все обстоятельства и не растеряться при любом положении; его сметливость, четкость и строгость к бойцу — строгость, которую по тем временам надо было применять умеючи, чтобы не нарушить каких-то особых, никем не писанных, но самих по себе сложившихся традиций народной армии, в которой большинство были добровольцы, народ гордый и самостоятельный, а подчас и капризный, — все эти качества выдвигали Калинина на первое место даже перед Кабулой, который что-что, а бойцов держать в строгости не умел. И в таких случаях (было и это несколько раз) попадало от Боженко и самому Кабуле.
Поэтому заданный Калинину сейчас батьком вопрос был великой для него лестью, и Калинин как-то сердцем чуял, что батько в нем готовит преемника себе и что вопрос и сейчас не столько в генеральном сражении и не в том, что Калинин думает о нем, а в другом — именно в том, что этим вопросом батько предуведомлял Калинина о своем к нему отношении как к человеку, которому одному лишь он может доверить то, что поручено ему самому, за что лежит ответственность на нем.
И Калинин, отвечая, что, мол, всякое сражение может стать генеральным и заранее предусмотреть и предвидеть его в маневровой войне трудно, спросил при этом, как батькино здоровье.
— А ты почему спрашиваешь про здоровье?.. Здоров… Мокро!
Батько, сказав это секретное свое слово, имевшее для него свое тайное значение и неожиданно для него самого вырвавшееся вслух, вдруг замолк и нахмурился.
«Мокро?.. Что мокро?.." — подумал Калинин и вдруг понял. Он понял по выражению батькового лица и по тому, как он смутился, сказав это, что означает это слово.
— Согласен с вами, Василий Назарович: вот именно «мокро», надо сушить.
— И я говорю — сушить надо! Не надо щадить Петлюру и всяку собаку! Рубай у пень гадов… в болото… нету на них пощады! Если фронт удержим, то и тыл остепенится. Вернемся — и там выведем всю падлюку. Утюжить, сушить надо, Калинин. Рубай у пень!.. — кончил батько и встал, давая понять, что он сказал все. — А ты насчет карты, поглядай, дывысь!
Побачимо, що Микола розробыть, то, може, и мы свою стратегию додамо… Понял?
— Понял, Василий Назарович.
— Я ж не кажу насупротив того, бо мы ще той стратегии не бачым. Ну, на кого б там ни вдарити: чи направо, чи налево, но вдарити треба «з четырех, як из двенадцати»! Угу!..
И батько отложил трубочку в сторону, достал бутылку коньяку и предложил Калинину перед уходом:
— А ну ж, на, выпей, и я выпью, щось аж пече, — погладил он себя по груди и по животу. Он выпил глоток коньяку и вдруг охнул, схватился за живот и упал,
Калинин так и остался с невыпитым стаканом в руке. Он швырнул его на пол и бросился к батьку.
На шум и возню в комнату вбежала Гандзя. Она наклонилась к Боженко и, подняв его голову обеими руками, стала глядеть в его затуманенные болью глаза, Пена показалась на запекшихся губах батька.
— Воды!.. Воды!.. — кричала Гандзя Калинину. — Ни, ни, нех не пье, лыйте на глову!.. Млека! Млека!.. — И она, передав голову батька Калинину, бросилась в кухню. Вернувшись, она расцепила зубы батька и влила ему в запекшийся рот стакан молока. Он с жадностью выпил его.
— Держи!.. Держи!.. — кричала Гандзя Калинину и, выбежав, принесла целый кувшин.
В это время явился и Филя. Вместе они уложили батька на диван и стали поить его молоком.
— Отравила, стерва, — показал Филя Калинину на Гандзю, — а теперь молоком отпаиваешь?.. Убью!..
— Стой! Не тронь… — сказал Калинин. — Бутылка была запечатана. Батько сломал сургуч, я сам видел. Иди зови доктора, а я тут побуду.
Когда Филя вышел, Калинин подошел к бутылке и, взяв ее в руки, протянул Гандзе.
— Выпей!
Она посмотрела испуганными глазами и спросила:
— Отрута?..[62]
— Ты?.. — спросил Калинин, строго глядя ей прямо в глаза.
— Не вем! Як бога кохам, не вем… — Она побледнела и затрепетала всем телом.
— Пей! — повторил Калинин и достал из кобуры маузер.
В это время батько открыл глаза и повернулся к Калинину. Он хотел что-то сказать, губы его пошевелились, но сказать он ничего не мог и только покачал головой. Однако Калинин понял по болезненному выражению напряженных, покрасневших глаз батька, что он просит не трогать Гандзю.
Калинин засунул маузер в кобуру и подошел к батьку. Батько отрицательно замотал головой. Тогда Гандзя упала на колени перед батьком и, заплакав, опустила ему голову на грудь. Батько нашел в себе силы положить ей руку на голову, и она прижалась щекой к этой руке.
— Не вем, не вем! — повторяла она и мотала головой. — Як бога кохам, не вем!..
В это время Филя вернулся с врачом. Полковой врач, лечивший батька от ревматизма какою-то самодельной солевой мазью (и ею же от поясницы), был простым ветеринаром и исполнял обязанности врача при Таращанской бригаде потому, что отлично справлялся с конскими болезнями: пускал копям кровь из уха и хвоста, ставил пиявки, был отличным костоправом и хирургом; исправно резал пораненные ноги и руки бойцам и загонял раздробленные кости в лубки. В общем это был неважный, но храбрый эскулап, и бойцы были им довольны.
Подойдя к батьку, он заставил его раскрыть рот, вытянул клещами язык и тщательно осмотрел его. Потом потребовал бутылку, из которой напился батько, и, понюхав, объявил:
— Царская водка[63]. Отравили, — и строго поглядел на Гандзю. — Ты отравила?..
Гандзя покачала головой, и батько повел в ее сторону глазами и замотал головой.
— Да ты посмотри пульс, чертова голова! — сказал ему Калинин. — А кто отравил, это мы и без тебя сыщем. Ты сделай так, чтобы батько заговорил. Может, он сам скажет.
Батько, услышав слова Калинина, утвердительно мотнул головой.
— Молока, — сказал эскулап. — Побольше молока.
— Млека… — расслышала Гандзя и выбежала из комнаты.
Филя кинулся за нею и выхватил из рук кувшин с молоком.
— Может, ты и в молоко царской водки налила, гадюка? — сказал он ей гневно.
Гандзя расплакалась и, вернувшись в комнату, опять упала возле кушетки батька на колени, с жалостью глядя на него.
Филя, отпив из кувшина молока и выждав — немного (нет ли чего в молоке), налил его в чашку, которую тоже тщательно осмотрел, обнюхал и вытер полотенцем. И только после этого, поднес ее батьку.
Но батько отрицательно покачал головой, с усилием поднял вновь руку, положил ее на голову Гандзи и повел в ее сторону глазами. Она поняла его и, взяв чашку из рук Фили, поднесла ее ко рту батька. Он выпил несколько глотков с жадностью, и в глазах его появилось выражение благодарности. Все присутствующие поняли, что этим движением батько дает понять им, что он абсолютно доверяет Гандзе и что не в ней надо видеть отравительницу.
Батько метался в жару и стонал от боли всю ночь, но говорить не мог — слова не получались, несмотря на все усилия. Язык был обожжен. Гандзя и Филя неотлучно находились при нем. Когда плакала Гандзя, Филя говорил:
— Не тревожь ты папашу, глупая дура, бо они спят!
Но иногда слеза прошибала и Филю при виде батьковых страданий. Тогда Гандзя в свою очередь подходила к нему и сердито вытирала ему физиономию своею шалью, говоря:
— Дурне, дурне!
Так в ту ночь невольно сдружились у батькиной постели два непримиримых (дотоле) недруга… Ночью несколько раз приходили доктор и Калинин, дежуривший в передней комнате. Приходили и другие, командиры, узнавшие страшную весть; и чтобы они не беспокоили батька, Калинин посадил Политрука Чумака в передней комнате, чтобы он давал объяснения о состоянии здоровья батька, а сам ушел на телеграф.
За ночь перебывал в квартире батька чуть ли не весь Четвертый полк. Кабула с Пятым полком находился в Изяславле, и Калинин сообщил ему, что батько серьезно заболел. Он также сообщил об этом Щорсу в Житомир, прося его, если возможно, приехать. Шифровкой он дополнительно сообщил им обоим о том, что батько отравлен и умирает.
