Его все-таки оттерли от окна, не дали увидеть, как владыка посрамил разгневанных мерян. Несда добежал до двери храма и в восторге замер на крыльце. У ног батьки Леонтия лежали ничком волхвы, и вся толпа в ужасе оседала наземь. У кого-то подгибались колени, кто-то падал словно подкошенный. Люди валились друг на друга, как снопы в поле от буйного ветра.
Потом они рассказывали, что были поражены, будто молнией, исходившим от епископа светом — белее белого и ярче яркого…
Волга — река знатная. Судов на ней — как людей на главной улице Киева. Иные просто идут, иные едва плетутся — тяжело гружены да против течения, а иные резво бегают, будто человек на коне. Новгородцы, ростовчане, смоляне, ладожские и заморские варяги, немцы, персияне и прочие сарацины, низовские русы тут же, если путь до Хвалис по Волге, а не через Понт им почему-либо короче стал. Славяне на лодьях перекликаются, выспрашивают про товар, какой везут, и про спрос на него, в шутку задирают друг дружку, а то и вперегонки погонят. Хорошо и весело на Волге-реке.
В Шернском лесу, возле устья Волжской Нерли устроено первое на пути торжище. Тут же стоит град, названный по здешней церкви Кснятином. Несда помнил, что отсюда по прямой, через лес, до Ростова не более сотни верст — отец говорил, когда брал его сюда на торг. А до Суздаля побольше. До него лучше рекой плыть — сперва Волжской Нерлью, потом, после волока у Клещина озера, по Клязьминской Нерли. А отчего две разные реки одним именем нареклись, то неведомо. Верно, оттого, что похожи как сестры.
У Кснятина дружина не особо задержалась. Снедь пополнили, поглазели на заморские диковины в торгу, кое-что прикупили для зазноб и женок, снова поплыли. День спустя обнаружилось: одного челядина потеряли. Никому б до этого дела не было, если б не поп Тарасий со своим интересом ко всему. Пропавший раб — не ездовой, не конюшенный, не кашевар, не боярское имущество. А все-таки Божья душа.
В сумерках на берегу запалили костры, подвесили котлы. Осенний лес неприютен, скоро совсем разденется и залезет под снежное одеяло, человек ему только мешает засыпать. В чащобе завыли волки. Под эту песню и под вкусный запах из котлов в самый раз завести разговор о волкодлаках и навьях.
Посреди всяческих историй про оборотней встрял поп Тарасий:
— А я так скажу. Все мы, люди, оборотни. Когда человеки, а когда и звери.
— Про себя ли говоришь, отче Упырь? — вопросили кмети, ухмыляясь.
— И про себя тоже, — согласился Тарасий. — Был я чуток помоложе — возлюбил прикладываться к кружке. Господь нам, христианам, веселье пити не запретил. Вот и я себе разрешал. Да под сильным хмелем по-волчьи и выл… Звериная она, Русь наша. Повадками и норовом.
Дружинники гоготали, слушая его побаски. Кто-то заржал конем, ему стали вторить волком. Потом еще сраму подпустили — захрюкали свиньей. Поп Тарасий глядел на кметей с улыбкой.
— Вот что я вам скажу, дети, — посерьезнел он. — Лучше зверю из леса к людскому жилью выходить, нежели человеку в звериную нору заползать. Может, мы на Руси и милость у Господа обрели за то.
— А рогатиной забьют? — со смехом пугались кмети.
— Так это не беда, — невозмутимо ответил Тарасий. — У Христа за пазушкой вернее окажетесь.
— А навей ты видел, отче? — спросил отрок, подав ему на ноже кусок лосиного мяса из котла.
Тарасий взял мясо и стал остужать его, перебрасывая из руки в руку.
— О навьях, чаю, вы лучше меня расскажете. Никогда их не видел и не так чтобы хочу видеть. Зато, — он сделал паузу, — знавал я одного ходячего мертвеца.
— Упыря? — захохотали дружинники.
— Ну, можно и так сказать. — Тарасий откусил мясо, пожевал. — Он был точь-в-точь похож на меня. Больше того скажу, это и был я.
На него замахали руками.
— Да ну тебя, отче. Придумай что получше.
— Ни капли не придумываю, — заверил он. — Вот слушайте. Ходил я с новгородскими даньщиками до самых полуночных пределов земли. И нравилось мне это, и ватажники были довольны мной. А почему ушел от них? Однажды увидел я, как из моей длани, вот тут, вылез червь. Прогрыз изнутри ход и выполз. Я, вестимо, заглянул в ту дыру и узрел в ней множество копошащихся тварей. Меня тут же стошнило. В припадке отвращения я бросился в тайгу, долго бегал и в конце концов заблудился. Тогда я сел на трухлявый пень и сказал себе: «Тарасий! Разве не понял ты еще, что ты мертвец и тебя жрут могильные черви? Никто тебе не поможет. Только Господь Бог может воскресить тебя». Потом я четыре седмицы блуждал по лесу, питаясь мхом и сырыми грибами. Наконец Господь вывел меня к морю. Это было Студеное море. Я горячо взмолился о спасении и тут увидел три бревна, прибитых волнами к берегу. Они навели меня на мысль. Я разорвал на полосы подрясник и связал ими бревна. Затем вручил себя воле Божьей и поплыл на сём плотике куда глаза глядят. Долго меня носило по волнам, а на пятый день прибило к суше. Это были некие острова посреди моря. Кроме леса и огромных камней, лежавших повсюду, там ничего не было. Я остался там жить. Руками вырыл в лесу, под корнями сосны нору — это были мои хоромы. Зимой я глодал кору с деревьев и ел снег, летом иногда удавалось поймать в заливе рыбу. Далеко на полночь я видел два раза проплывавшие мимо лодьи. Думаю, то были варяги. Я предполагал, что окончу свою жизнь там. Но через пять лет из меня снова полезли черви, вот здесь. — Тарасий показал на живот. — Их исход был столь долог, что я лишился всяких чувств и лежал будто бревно. Они выползли все. Я понял, что Господь воскресил меня.
— Вот соврал, так соврал, поп Упырь! — усмехнулся молодой кметь, державшийся в дружине наособь, за что и смотрели на него косо.
— Эй, Гавша, не хочешь — не слушай, а врать не мешай, — окоротили его.
— Человека всякая тварь ест, — вступился кто-то за попа, — мошка, и вша, и клопы, и зверь. Бывает, и черви в нутре обживаются.
— А челядин-то твой, Гавша, запропастился куда-то, — ни с того ни с сего молвил поп Тарасий, пристально глядя на кметя. — Приметный такой был, чернявый, будто бы грецкой наружности.
— У корсунских купцов купил его, — объяснил Гавша, отчего-то смутившись. — Он посмел поднять на меня руку. Я убил его и выкинул в реку. Что тебе за дело, поп, до моего раба?
Тарасий перекрестился.
— Он мог быть христианином.
— Он не был христианином, — резко ответил Гавша. — У него своя вера.
— А тебе по твоей вере отвечать за него, — напомнил поп.
Кмети, наевшись и наслушавшись бывальщины, укладывались спать. Кто на лодью шел, кто стелил мятель на землю и заворачивался в него же. На земле, вестимо, мягче, чем на досках.
Той ночью выпал первый большой снег. Осень в здешних краях всегда торопится, будто боится опоздать в гости к зиме. Перед рассветами на воду ложилась тонкая корочка льда. Гребцы разбивали ее веслами, торопились. Воевода грозился — не успеют к ледоставу в Ярославль, зимовать гребцам на вмороженных в реку лодьях…
Успели.
К Ярославлю подошли под туго натянутыми парусами с вышитым на каждом княжьим трезубцем. Лодьи величаво вплыли в устье Которосли, бросили якоря у пристаней. Янь Вышатич взял в руки турий рог, окованный золотом, и трижды коротко протрубил — возвестил прибытие в град княжьего даньщика с дружиной.
Забот у ростовского и суздальского епископа было хоть отбавляй. Для клира нужно пошить новые ризы вместо обветшавших, испытать присланных из Киева двух новопоставленных иереев и научить их, как ладить с местным народом, на четверть славянским, на три четверти мерянским, говорящим на своем языке. Потом — заняться устроением книжни, чтоб не посылать каждый раз за книгами в Киев или Новгород. Сей дикий край лишь начинает просвещаться светом Христовым, книг потребно много, нужны свои переписчики и изографы. С мерянской паствой опять же хлопот не оберешься. Во всей ростовской земле крещено чуть более двух сотен человек, но и за ними нужен глаз. То приволокут в храм бревно с вырезанным божком, то принесут на литургию связанного зверя, чтобы принести его в жертву, или приволокут на отпевание колоду с покойником, а в той колоде вместе с мертвецом положены медвежьи лапы. И еще уверяют: без этих лап умершему никак невозможно будет вскарабкаться по дереву на небо. А начнешь переубеждать их, сердятся, фыркают, того и гляди снова к волхвам пойдут.
В Чудском конце Ростова стоит идол — тоже забота немалая. Кумир великий — пяти сажен ростом, в два обхвата толщиной, высеченный из единого камня. Гроза его два раза била, только макушку чуть рассекла, а так ничего, стоит идолище поганое волхвам на радость. Владыка Леонтий с этим идолом — давние враги. Один раз случилась у епископа настоящая пря с кумиром. Пришедши на капище, владыка помолился, перекрестился и громким голосом повелел идолу расточиться, яко дым. Волхвы встали кругом и насупили мохнатые брови, приготовясь гнать чужака. Сами не ожидали, что кумир заговорит человечьим голосом. Гулко, будто из бочки, идол промолвил, что исполнит требуемое после того, как ему ответят на вопрос. И задал вопрос: кто есть козлища, а кто агнцы? Владыка Леонтий долго думать не стал: козлище, сказал, это я, грешный, а кто агнцы, не ведаю, их знает один Бог. Бес приуныл: победил ты меня, Леонтий, расточаюсь по твоему смирению. И расточился. Сколько ни вопрошали волхвы онемевшего и оглохшего идола, он им ни слова в ответ. Тогда рассердились на епископа еще больше и прогнали. А бес обманул. На следующий день опять водворился в идоле и до вечера словоблудил напропалую. Потом, правда, кумир снова заглох. Волхвы после этого стали требовать еще больше жертв от мерянских язычников.
