Лицо и тело Бодуэна были покрыты белесыми струпьями, брови выпали, правая рука совсем не действовала, он передвигался в носилках, почти ослеп, с трудом говорил, но слушая Шатильона, король поверил, что еще успеет совершить подвиги, достойные его предшественников – постоит за веру христианскую, защитит Заморье и нанесет врагу смертельный удар. О чем еще может мечтать умирающий? А Рено продолжал, весь напряженный, как повисший на цепи пес:
– Повелите – и я буду вашей рукой и вашим мечом. Прежде я искал добычи, славы и власти, а обрел только годы страданий и потерял все, что имел. Теперь у меня ни трона, ни владений, нет даже кровли над головой. Жена скончалась, дочь навеки покинула Утремер и забыла меня, я одинок и нищ, – поперхнулся, дернул головой, оттянул ворот галлабии, – зато прошли времена моих бесцельных безумств, теперь я знаю, чего добиваюсь – уничтожения ислама, нашей победы над последователями Магомета.
Этот Бринс Арнат хоть и был здоров, как бык, а тоже оказался прокаженным. Его величество постарался, чтобы голос не выдал сострадание и волнение:
– Шатильон, королевский домен жалует вам в лен Наблус. Фьеф поставляет двадцать рыцарей.
Рено улыбнулся – и словно брызнуло светом и теплом: от глаз разбежались лучи морщин, сверкнули белые зубы, на щеках сквозь короткую щетину обозначились ямочки. На него было приятно смотреть, он вызывал доверие и приязнь, его хотелось слушать еще и еще, и его присутствие грело, как огонь стылой зимой. Неудивительно, что мать так добивалась его освобождения.
– Спасибо, ваше величество, нам пригодится каждый из этих рыцарей. Мне покоя не дает, как мало времени у меня осталось, но всё, что осталось, иншаллах, я отдам защите Утремера.
Бодуэн кивнул. Ему отпущено и того меньше. Король вспомнил пагубную нерешительность отца. Нет, он не проведет последние ценнейшие дни в бесконечных колебаниях и просчетах, как добивается того вдумчивый и осторожный граф Триполийский, приближая Заморье к неизбежному концу:
– Мессиры, вы найдете во мне верного союзника. Я – плоть от плоти Утремера, его сын и защитник, нет у меня другого места в этом мире, и на том свете мне нечем оправдаться, кроме как любовью к этой земле. Я не опозорю себя потерей королевства и Земли Избавления, с честью завоеванной моими предками. Дядя, вас я сделаю сенешалем королевства. И выкуплю для вас у Онфруа его Торон. Шатильон, в следующем году я достигну совершеннолетия. Тогда я назначу вас бальи вместо Триполи. И пошлю вас к Мануилу – уговорить его снова предоставить нам флот.
Эти два безземельных шевалье – один изначально был перекати-полем, а другого сарацины лишили его графства – отныне станут оплотом Заморья.
Агнес облизнула пальчики, весело заявила:
– Мой дорогой сын, я так счастлива, что вы вняли тем, кто знает, что делать и верит в победу, и наконец-то вышли из-под влияния этой противной ледышки Сен-Жиля. – Потрепала брата по рукаву: – Жослен, я нашла тебе прекрасную невесту – дочь Анри де Милли, наследницу Петры, Монфора, Шато де Руа и трех дюжин укрепленных деревень в Галилее.
Жослен ухмыльнулся, потянулся, выставил длинные ноги:
– Агнес, после двенадцати лет заключения я вряд ли окажусь придирчивым. Если девица молода, красива, богата, владетельна и красиво попросит меня, я, пожалуй, соглашусь.
К монарху с поклоном подошел бородатый сириец, беззвучно расставил склянки и узелки, протянул его величеству чашу.
– Чем только этот Сулейман ибн Дауд не мучит моего мальчика, – пожаловалась Агнес, – все на свете диеты перепробовал, заставлял бедняжку париться в горячих серных источниках, «сарацинской мазью» мазал, кровь пускал.
– «Сарацинская мазь»? Это же сулема, живое серебро, страшно ядовитая штука.
– А что делать? – Агнес страдальчески закатила глаза, протянула руку к блюду за рахат-лукумом с фундуком.
Шатильона что-то тревожило в этом сирийце. Он пытался рассмотреть королевского медика, и наконец тот поднял голову: длинная борода, суровое лицо, беспросветно темные глаза. Где-то Рено видел его, когда-то слышал этот голос, но не мог вспомнить – где и когда. Все, что произошло в его жизни до плена, казалось случившимся в иной жизни и не с ним.
– Мадам, откуда этот лекарь? Кто он такой?
Агнес протянула Шатильону кусочек фисташковой пахлавы:
– Понятия не имею. Христианин-сириец, хоть и прозывается басурманским именем. Но он лучший врач Леванта. Рено, вы ведь любите восточные сласти?
Рено отвел от своего лица пальчики с пахлавой, спросил лекаря:
– Где вы учились медицине, Сулейман?
– В Аль-Искандарии, Бринс Арнат, у искуснейших врачей Египта. Но графиня ошибается, я далеко не лучший врач. Моше бен Маймон, иудей из Кордовы, врач эмира аль-Фадиля, визиря Саладина, несравненно лучше меня.
– Иудей! – Агнес скривилась.
Сулейман поднял голову от королевской руки, с которой разматывал бинты, непроницаемым, мрачным, как бездна, взглядом уставился прямо на Рено:
– А лучшим на свете целителем, самым искусным и самым преданным страждущим был Ибрагим ибн Хафез аль-Дауд.
Вновь склонился, продолжил невозмутимо обнажать кожу Бодуэна, всю в белых струпьях. Рено задумался, покусывая травинку, рассматривая лекаря из-под сведенных бровей:
– Бодуэн III был отравлен в Антиохии врачом-сирийцем.
Сулейман кивнул:
– Да, его величеству не повезло. Вы велели казнить Ибрагима ибн Хафеза, и некому стало помочь больному. А государь, наверное, остался бы в живых, если бы аль-Дауд был жив.
– Сулейман Ибн Дауд, – сказал Рено, уставившись в землю, – иногда мне кажется, что мое прошлое преследует меня. Оно страшно рассчиталось со мной и в Алеппо. Я искренне раскаиваюсь в казни Ибрагима. Поверьте, я был наказан за него, и я, разумеется, не хотел, чтобы король Иерусалима заплатил за мой грех жизнью.
Лекарь весь был поглощен намазыванием белой пасты на кожу венценосного пациента.
– Мой лекарь делает для меня все, что может, – благодушно заметил Бодуэн, – только его чудодейственные эликсиры и продолжают придавать мне силы.
Агнес поднесла ко рту засахаренную сливу:
– Да, только Сулейман и Альберик облегчают страдания моего мальчика.
Рено провел рукой по лицу:
– Альберик? Какой Альберик?
– Ну кто же не знает Альберика? Тоже побывал в плену, кстати. Он уже годами ухаживает за прокаженными в лазарете у ворот святого Стефана. Криво стриженный такой, тщедушненький. Сам хромой, а таскает на спине тех, кто не может ходить, и ноги им моет.
Его величество кивнул:
– Альберик – святой человек. После мессы целует каждого из несчастных, это многого стоит для людей, которых никто никогда не касается с любовью.
Шатильон ошеломленно покачал головой:
– Значит, хоть одна вещь в жизни мне все же удалась правильно, если мой бывший оруженосец вершит такие добрые дела!
– А! – король дернулся от изумления, восторженно уставился на Шатильона: – Он рассказывал, что посвятил себя прокаженным в благодарность за то, что некий рыцарь в тюрьме заступился за него и отказывался есть, настаивая на его освобождении! Уж не вы ли спасли его?
Бодуэн восторженно взирал на этого необыкновенного человека, сидящего на земле в арабской одежде. Сколько же удивительного пережил и совершил этот легендарный Бринс Арнат! Сирийский врач тоже поднял голову, вперил страшные очи в Шатильона. Рено улыбнулся, покачал головой:
– Вот уж нет, сир. Наоборот, я думаю, это меня спасли молитвы и заступничество Альберика.
Ибн Дауд собрал свои склянки, откланялся:
– Ваше величество, похоже, последняя моя мазь эффективней сулемы. Впредь будем пользоваться ею.
Агнес склонилась к Рено, приказала с вольностью красивой женщины, считающей себя вправе повелевать всеми мужчинами вокруг:
– Рено, друг мой, хватит скучных разговоров о тягостных и неприятных вещах. Вы видите эту аллею? В конце ее вас ждет Соленое море, пустыня Моав, Эдом и все Заиорданье с замками Керак и Монреаль. Тот, кто будет владеть всем этим, станет не только четвертым по значению и мощи бароном в королевстве, но и очень счастливым мужчиной, – хихикнула, указав бровями вглубь сада: – Спешите, друг мой, спешите. Я в вас уверена.
По усыпанной гравием дорожке, минуя кусты цветущего гибискуса, Рено вышел к крошечному водоему, заросшему по краям лотосом. На закраине сидела женщина с длинными, густыми, смоляными кудрями, спадающими барашками на крутую спину. Она обернулась на хруст его шагов, с широкоскулого лица обожгли горящие, темные как оникс, очи. Вся кровь Рейнальда отхлынула от сердца, а потом сильной, жаркой волной прихлынула обратно и затопила до белков глаз. Разум твердил, что это, разумеется, другая женщина, но сердце упрямо узнавало, и так это нежданное сходство обрадовало, что он и не подумал разубеждаться.
