Он стоял рядом, а она закинула голову, рассматривая его. Ее маленькие босые ступни плескались в воде. Солнце играло на бирюзовом фаянсе дна, на плещущейся поверхности пруда, окольцевавшей тонкие женские лодыжки серебряными браслетами. Время остановилось, оглушительно заливался жаворонок, шелестели пальмовые опахала в вышине, журчали струи, квакали лягушки и жужжал шмель, но все заглушил барабанный грохот сердца в ушах. Он опустился на корточки, склонился к самым ее зрачкам, в них мелькали отражавшиеся от воды блики. Она не отодвинулась, а тоже неотрывно, жадно смотрела в ответ. Как давно он хотел ее увидеть и теперь пристально разглядывал синеватую беззащитную речушку жилки, текущую к виску и убегающую в густую поросль темных завитков, широкую переносицу с крохотной морщинкой, короткий прямой нос в веснушках, темный, едва заметный пушок на верхней губе, обветренные, полные, дрожащие от сдерживаемой улыбки губы, такие мягкие и розовые в своей сердцевине. Глазам стало нестерпимо горячо. Как же ты повзрослела, козочка моя! Тыльной стороной руки нежно погладил ее по щеке.
Первой не выдержала Стефания, смутилась, отпрянула:
– Так вот каков наш герой, шестнадцать лет заточения… – Поежилась, во взгляде плавал задор и невысказанный вопрос. – Такой срок…
Он уже знал, о чем думает каждая женщина, глядя на него: а остался ли ты еще мужчиной, Бринс Арнат? Владелица Заиорданья Стефания де Планси уже дважды овдовела и, если честно, сама давно не была свежей завязью. И солнце Леванта сожгло эту женщину сильнее, чем следовало, и в смоляном каскаде волос блестели многочисленные серебряные струи. Ее смеющиеся, зовущие, смело распахнутые соколиные очи опутала сеточка морщин, в углах крупного рта залегла тень годов.
– Стефания, девочка моя, – Шатильон обхватил двумя пальцами проволочный локон, притянул ее пылающее, умопомрачительное лицо к себе, – поверьте, у нас еще вся жизнь впереди.
Ее кожа пахла разогретым на солнце песком, рот был прохладным и сладким, как переспевшая смоква.
* * *
Солнце только взошло над далекими горными хребтами, а над равниной Дамаска воздух уже дрожал от зноя.
Войска спешно строились в боевой порядок под началом коннетабля Онфруа де Торона. Шатильон жадно вдыхал пьянящий запах коней, навоза, железа, кожи и пыли, взметенной копытами волнующихся скакунов. Душа ликовала от заливистого ржания, привычного звяканья металла и зычных голосов латников. Над головой развевался белоснежный Иерусалимский штандарт с серебряно-золотым крестом, вокруг трепыхалось великое множество пестрых баннеров, среди них и родной сине-красно-белый стяг Шатильона. Бодуэн простерся на земле перед Животворящим Крестом, и все ополчение взмолилось о божественном заступничестве. У многих катились слезы.
– Adiuva Deus! Да поможет нам Бог! – хрипло прокричал король.
Прокаженному монарху помогли взобраться на коня, накрепко привязали к седлу. Меч он держал в левой руке, еще способной нести оружие. Но свое место в авангарде этот заживо гниющий венценосец не уступил никому. За ним строился отряд прокаженных рыцарей ордена святого Лазаря, у многих из-под кольчуги виднелись перебинтованные конечности, некоторые тоже были примотаны к седлам, и белые плащи с зелеными крестами колыхались на ветру, подобно саванам. Всем было известно, что эти Ожидающие Благословенной Смерти сражаются с невиданным отчаянием и дерзостью, потому что им нечего было терять на грешной земле, а болезнь избавила их от боли. Никто не умеет погибать так героически, как обреченные.
Шатильон ухватился за седло, поймал левым сапогом стремя, оттолкнулся правой ногой от земли и одним не позабытым телом рывком взлетел на спину Баярда. Знакомое движение захлестнуло счастьем и возбуждением. Распирало грудь и подкатывало к горлу исступление, которому наконец-то предстояло вырваться. Магометане выпустили Рейнальда из подземелья, как выпускают стрелу из лука. Шестнадцать лет они натягивали тетиву, и отныне его мщение будет поражать их сердца до последнего вздоха Бринса Арната.
Это бушевавшие внутри ярость и нестерпимая обида помогали сжимать в отвыкших от оружия руках меч и копье, это они делали невесомыми щит и кольчугу, это ненависть стиснула накрепко бока нового Баярда, нервного, выносливого и чуткого скакуна, пепельно-бледного, как все дестриэ Шатильона и как сама смерть.
Рыцарь словно замер у края обрыва, готовый рвануть, взмыть, полететь, понестись по равнине смерчем до подножья Ливанских гор, топтать созревшие колосья, вырубать виноградники, жечь полные зерна овины, гнать пахарей-феллахов в непроходимые горы, накатывать неудержимой лавиной на вражеские города и крепости и разорять земли эмирата, пока не выйдет на бой из-за стен Дамаска армия Саладинова брата – Туран-Шаха. И тогда завяжется долгожданная сеча, и вырастет до небес и засияет над головами латинян Животворящий Крест, и сам святой Георгий примется разить сарацин плечо к плечу со своими излюбленными сынами.
Воздух пронзил тревожный зов боевого рога, всадники выровняли и сомкнули ряды. Гарцевавший слева Жослен де Куртене приподнял забрало и прохрипел:
– Шатильон, дружище, даже если бы я сейчас был одной ногой в раю, я бы убрал ее и отправился биться!
Рейнальд обвел слезящимися от ветра и черт знает еще от чего глазами железный строй рыцарского вертограда, частокол вздымающихся копий, опущенные забрала, глухие квадратные шлемы, трепещущие над ними наметы, храпящих, вздымающих гривы и рвущих узду жеребцов. Из сотен глоток вырвался и заложил уши боевой клич франков: «Christus vincit, Christus regnat, Christus imperat!» И за мгновение перед тем, как вместе с Жосленом, королем и всем прочим прокаженным рыцарством понести врагу смерть и разрушение восставшими из могил всадниками Апокалипсиса, вскричал Бринс Арнат в упоительном самозабвении:
– Я буду сражаться с сарацинами, пока не окажусь в аду обеими ногами!
Подземный ангел роз кровавых строк
Считает прибыль на железных франках…
Анри ВолохонскийИюльское солнце зависло на выцветшем, сероватом от дыма небе. Проклятый день был жарким и душным, а крохотная тень от верблюжьей шкуры сарацинской палатки росла так медленно, что Шатильон мог и не дожить до того, как она полностью накроет его. Сбросил бесполезную кольчугу, остался в одних брэ и в жесткой от засохшего пота рубахе. Неподалеку в изнеможении растянулись коннетабль Амори де Лузиньян, Магистр тамплиеров Жерар де Ридфор, Онфруа IV де Торон – пасынок Шатильона, сын Стефании. Чуть поодаль ждали решения своей участи еще полторы сотни сдавшихся на милость Саладина рыцарей. Король Утремера Ги де Лузиньян сидел в пыли, уткнув лицо в ладони, его белокурые локоны превратились в серые, грязные патлы и мелко дрожали.
Лузиньян хоть и был потомком великого Шарлеманя, но за четырнадцать поколений благородная кровь императора превратилась в жилах пуатевинца в перекисшее сусло, которое то и дело шибало в его пригожую голову. Скудный разумом, слабый характером и убогий опытом, вздорный Ги явился в Палестину из Аквитании вслед за своим братцем Амори, где обоим грозила расправа за убийство графа Солсбери. К тому времени протоптанная Шатильоном тропинка из гарнизонной стражи в Высшую Курию превратилась в торную дорогу. С тех пор как Констанция вышла замуж по собственному влечению, каждая наследница фьефа служила приманкой для обольстителей, и многие владетельные дамы последовали примеру княгини Антиохии, не все, правда, озаботились церковным благословением. Вот и оба красавчика Лузиньяна устроили свою фортуну благодаря влиятельным женщинам: Амори стал любовником всесильной Агнес де Куртене и коннетаблем, а Ги повезло еще больше – за него вышла замуж овдовевшая Сибилла, сестра Бодуэна Прокаженного. Первый супруг Сибиллы Гильом Длинный Меч, маркиз Монферратский, знатный и прекрасный рыцарь, скончался от лихорадки месяца три после венчания, несмотря на преданный уход Сулеймана ибн Дауда.
Рено не выдержал жалкого вида помазанника:
– Ги, возьмите себя в руки, не тряситесь, как грешник на Страшном Суде!
Король поднял голову, извилистые ручейки слез пробороздили его закопчённые, щетинистые щеки. Срывающимся от бессильной злобы голосом он упрекнул Магистра тамплиеров:
– Это все ваша вина, Жерар. Это вы внушили мне, что Сен-Жиль убеждал нас остаться в Ла Сафури, только чтобы вернее погубить. Я послушался вас, мы двинулись в этот проклятый поход – и вот все потеряно.
Шатильон не стерпел такого малодушия:
– Как будто вы не знали, ваше величество, что если Сен-Жиль скажет, что солнце светит, то Магистр на Святом Писании поклянется, что оно приносит одну лишь тьму. Он ведь и королем вас сделал только Триполи в отместку.
