– Кальсоны в кадр не попали… – пробормотал Хаим. Дочь немного успокоилась. Эстер даже смеялась, рассказывая, как выбрасывала одежду мужа в канал.
– Мамзер, – подытожил доктор Горовиц. Он отправил вырезку в мусорную корзину. Аарон, из Берлина, писал, что у него все в порядке. Хаим не спрашивал старшего сына, когда он собирается вернуться в Америку. Эмиграция шла полным ходом, Аарон иногда даже спал в кабинете, в синагоге:
– Билль о приеме еврейских детей в Британии и Палестине готов, но, очень надеюсь, что до подобного дело не дойдет, папа. Не представляю, как я уговорю родителей отправить детей одних… – Хаим вздохнул. Меир, бодро, заметил: «Сенат увеличил квоту на эмиграцию, папа. И еще увеличит, обещаю».
Шрам видела только Ирена.
Болтая с Каннингемом о спорте, Меир вспоминал тихую ночь на Лог-Айленде, шум зимнего океана, потрескивание дров в камине:
– Ирена ничего у меня не спрашивала, – понял Меир, – только целовала, прижималась щекой, а потом попросила: «Будь осторожен, пожалуйста, милый мой». Она плакала, у нее глаза блестели. Надо жениться, но какая хупа, когда война на носу. Зачем девушку вдовой оставлять… – избавившись от акцента, Ирена начала петь на радио, и записала маленькую пластинку. Девушка выступала с нью-йоркскими джазовыми ансамблями, в ночных клубах.
Меирстарался попасть на концерты. Она принимала букеты, шутила, пела на бис. В такси девушка шептала:
– Я тебя видела, в зале. Я пела для тебя, только для тебя… – пахло фиалками и табаком, старое сиденье поскрипывало. Шофер гнал машину через мост, в Бруклин, в маленький пансион, где не спрашивали документов.
Ирена объясняла матери, что концерты длятся до утра. Доктор Горовиц не интересовался, где сын проводит ночи. Тяжелые, черные волосы падали Меиру на плечо. Чувствуя рядом ее большую, жаркую грудь, Меир, ненадолго, забывал о свисте снарядов в Теруэле. Ирене он об Испании ничего не говорил, как и кузену Мэтью.
Майор Горовиц преуспевал. Кузен ожидал прибытия в Америку мистера Ферми:
– Вопрос Нобелевской премии для него решен, – сказал Мэтью, обедая с Меиром в Вашингтоне, – он поедет в Стокгольм, а оттуда отправится в Нью-Йорк.
– Или в Лондон, под крыло кузины Констанцы и дяди Джона, – не удержался Меир. Серые глаза кузена похолодели:
– Ферми получит от нас гораздо более интересное предложение, уверяю тебя, – свысока ответил Мэтью. Он подозвал официанта: «Еще бутылку бордо».
Меир не стал интересоваться, что военное ведомство приготовило для физика.
Со спорта они с Каннингемом перешли на театр. Атташе настаивал, что в Японии не обязательно владеть языком для посещения постановок:
– Другой мир, – восторженно сказал Каннингем, – в нем все понятно без слов. Наш секретарь отдела, мисс ди Амальфи, брала уроки театрального искусства, у знаменитой гейши, в отставке. Мисс ди Амальфи свободно знает японский язык. На ней отлично сидит кимоно, – одобрительно сказал Каннингем, – вообще, женщина многих талантов. Жаль, что она в отпуске, я бы вас познакомил.
Опасности встретить мисс ди Амальфи, в кимоно или без него, не было. Тетя Юджиния сообщила, что Лаура улетела на три месяца в Индию, погостить у кузины Тессы:
– Мы летом ожидаем счастливого события. К сожалению, муж Тони погиб, в Испании… – отец, аккуратно записал в календарь, что надо послать в Лондон подарок, после родов.
Купив «Землю крови», Меир перечитал ее, другими глазами. Кузина Тони была настоящим мастером:
– Так и надо писать о войне, папа… – Меир помолчал, – только лучше бы, чтобы войн больше не случалось.
Даллес подтвердил сведения тети Юджинии. Меиру в Токио встреча с родственниками не грозила. Говоря с Каннингемом, Меир подумал:
– Наримуне и Лаура уехали одновременно. Ерунда, совпадение… – услышав немецкий акцент в английском языке, Меир насторожился. Он незаметно взглянул на высокого, широкоплечего, немного сутулого мужчину, с резким, хмурым лицом:
– Антикоминтерновский пакт, – надменно заявил он, – защищает западную цивилизацию от варварских орд большевиков. Америка, в скором будущем, к нему присоединится…
Атташе поморщился: «Немецкий журналист, мистер Зорге. Нацист, разумеется».
Поправив очки, Меир допил шампанское: «Представьте меня, пожалуйста».
С началом вторжения в Маньчжурию, на токийском военном аэродроме спешно возвели особый павильон, для генералитета и дипломатов, постоянно летавших на материк. Два чиновника, министерства иностранных дел, в строгих костюмах, приехали на черном, длинном лимузине. Павильон обставили европейской мебелью. Они устроились в мягких креслах, с хорошо заваренным зеленым чаем. В больших окнах виднелось летное поле. Один из мужчин посмотрел на часы: «Погода, по сводке, стоит хорошая. Самолет не опоздает».
Его светлость графа Дате Наримуне, по должности, положено было встречать и провожать. Подчиненные знали, что граф, непременно, потребует отчета о прошедшем приеме. Его светлость славился в министерстве вниманием к деталям. Телеграмма из Маньчжурии пришла неожиданно. Граф собирался пробыть на материке несколько месяцев. Ходили слухи, что его светлость ждет назначение в Европу.
Чиновник потер гладко выбритый подбородок:
– В Берлин. Или в Швейцарию? Его светлость отлично знает немецкий язык. Впрочем, и французский, и английский язык тоже. Раньше было посольство в Вене, но Австрии больше нет. Он отменно ведет переговоры… – в министерстве шептались о будущей атаке на советские границы. Находясь на острове, сложно было вести континентальную войну, особенно на два фронта. Военное ведомство, впрочем, утверждало, что затяжного конфликта с русскими не ожидается.
– Попробуют воду, так сказать, – чиновник вспомнил совещание:
– Америка нам более интересна. С базой на Гавайях, американцы владеют Тихим океаном. Посмотрим, как все сложится. Гитлер не станет нападать на Россию, пока не разберется с Европой. Аналитики утверждают, что у него впереди Прага. У страны сильная армия, Чехословакия подписывала договора, с Британией, Францией. Может быть, все ограничится Судетами. Интересно, зачем его светлость в Токио возвращается… – он едва не хлопнул себя по лбу, но подобное поведение не пристало воспитанному человеку.
Чиновник прошептал что-то коллеге. Приятель помотал головой, поправляя и без того безукоризненно завязанный галстук:
– Такое неслыханно, – тихо ответил он, – император никогда не разрешит… – собеседник поднял бровь:
– Подобное случалось. Например, тети его величества… Если верить разговорам, он мягкий человек… – чиновники видели императора только издали. В дни праздников семья владыки показывалась народу на закрытом балконе дворца. Они и помыслить не могли о том, чтобы приблизиться к живому олицетворению божества.
– Тети его величества вышли замуж за дворян, – твердо заключил дипломат, – и покинули царствующую семью. Такое возможно.
– Тети, а не дочь, – пробормотал чиновник. Он вспомнил:
– Его светлости два года до тридцати, пора обзавестись наследниками титула. Старшей дочери императора всего тринадцать. Через три года они могут пожениться. По слухам, она любимица отца, его величество ей не откажет. Старинный, уважаемый, богатый род, потомки Одноглазого Дракона… – покойный отец графа удачно вкладывал деньги в акции железнодорожных компаний, в угольные и лесные промыслы. У семьи был интерес в заводах, производящих вооружение.
– Сейчас оружия много понадобится, – чиновник заметил черную точку на горизонте:
– Пойдемте, Акихиро-сан, самолет приближается. Точно по расписанию… – они вышли на жаркое летное поле. Дипломат окинул взглядом ряды юнкерсов. На фюзеляжах немецких машин, выкрашенных в темно-серый цвет, виднелось очертание хризантемы:
– Войска морем посылают. Машины летчиков ждут. Должно быть, ВВС очередную партию в Маньчжурию отправляет.
Задул сильный ветер, чиновник придержал галстук:
– Его светлость не любит беспорядка в одежде. Став зятем императора, он сможет дослужиться до министра иностранных дел. С женой царствующей крови для него откроются все двери. Хотя он, и без того, аристократ… – транспортный юнкерс шел на посадку.
В салоне стало тепло. Наримуне отложил плед, выданный на взлете. Токио уходил вдаль, переплетением улиц и железных дорог. Отсюда виднелись машины на шоссе, на горизонте возвышалась Фудзияма. Граф посмотрел в сторону снежно-белого конуса:
– Когда-то, путешествие из Токио до Киото становилось предметом для книги, для цикла гравюр. Художники рисовали пятьдесят три станции Токайдо… – в токийских апартаментах висела подлинная гравюра Хиросигэ, с автографом. Мастер подарил оттиск даймё Сендая, прадеду Наримуне. Гравюру, изображавшую Масами-сан, Наримуне держал в спальне. Ему нравилось рассматривать прямую, хрупкую спину женщины, узел бронзовых волос.
