— Госпожа, он язычник! Почему даешь язычнику и гонишь правоверного? Мусульманин умрет, а этот, поклоняющийся идолам, будет жить. Где правда?
Монета уже упала поблизости от меня, я поднял ее и отошел подальше, чтобы не попасть под плеть сопровождавшего жен. Человек с птичьей лапкой оказался рядом со мной.
Я обернулся — и увиденное тяжелой железной стрелой пробило меня.
* * *
Настежь открылись ворота, слуги начали выносить ковры и развешивать их на деревянных перекладинах у ограды. Следом развешивали большие куски белой ткани, одежду — так делают здешние люди в пору зимы, чтобы ветер выдул из вещей затхлый дух.
Ворота оставались открытыми, и я увидел — в середине двора над очагом исходил светлым паром большой котел. Рядом один из людей Али разделывал на деревянной колоде баранью тушу, другой рубил сучья и подкладывал их в огонь. По двору бегали женщины. Охваченные своими заботами, они что-то кричали друг другу, смеялись… Потом я увидел самого Милосердного.
Али выходил из ворот, держа на руках двоих детей, совсем маленьких девочек с косами, похожими на черные нити. Третий ребенок, мальчик, шел рядом, держась за халат отца. Али улыбался и говорил с ними. Потом показалась одна из жен — не опасаясь чужих, она вышла без покрова на голове, и я увидел ее свежее лицо, огромные черные глаза и цветные ткани, вплетенные в косы, и блистающее ожерелье на груди. Женщина забрала у Али одного ребенка, поставила его на землю и повела, держа его руки в своих руках, — ее дочь только начинала ходить. Али что-то говорил ей и смеялся.
Возвращались жены. Следом за ними страж ворот вел осла, навьюченного двумя мешками, третий мешок нес на своем плече.
— Богат милосердный, — глухо проговорил человек с птичьей лапкой. — Сушеная дыня из Бухары… урюк… мясо…
— Пошли, — сказал я ему, — дам тебе хлеба.
Мы ушли от невыносимого зрелища открытых ворот.
* * *
В руке была монета, которая продлевала мою жизнь на день, а может, несколько дней, но в душе не было благодарности. Душа корчилась от тоски и злобы.
В открытых воротах увидел я ответ, который искал все эти годы, — чего хочет от меня судьба? Как другие люди несли мне свои жизни, чтобы я жил и был счастлив, так и моя жизнь должна быть принесена чужому счастью. Я, незаметный, маленький человек, единственный, кто уцелел, пробив головой стены многих городов, должен исчезнуть, чтобы не тревожить счастье этого человека, его жен и детей. Я выжил, когда смерть уносила сонмы людей, и теперь, когда вокруг стали забывать о том, что пережили, смерть подходит ко мне все ближе, смерть окликает меня, а жизнь оттесняет к двери, как засидевшегося гостя.
Но самое главное — так и должно быть, потому что было со мной. Счастье одних растет из несчастья других, как деревья растут из праха деревьев. Я получил свое, и теперь мой черед — об этом сказали мне открытые ворота дома Али.
Может, имея монету и день подаренной жизни, я бы радовался и жил надеждой, что другие дни не оставят меня своей милостью, — всякий нищий живет так. Но мысль, простая и страшная, проникла в меня, и прогнать ее я уже не мог. От голода было спасение, пусть недолгое, а от мысли — нет.
Судьба заглянула мне в лицо — и я решил остановить судьбу.
* * *
В одном доме я променял монету на две лепешки, одну отдал своему спутнику.
— Тебе хорошо подают, — сказал он. — Давай жить вместе. У меня дом.
— Будешь жить с язычником?
Он ответил не задумываясь:
— Это не я говорю — голод говорит. Раньше меня отец кормил, а год назад умер.
Помолчав, сказал еще:
— Я отблагодарю тебя за хлеб. Только не знаю, чем.
Когда мы съели половину, я уже в точности знал, что делать.
— Укради для меня большой бурдюк.
— Для чего тебе?
— Пойду к пастухам просить овечьего молока.
— Э-эх, — вздохнул человек с птичьей лапкой. — Ты и вправду язычник. Какое молоко зимой?
— Укради бурдюк, а я выпрошу для тебя еды.
— Зачем красть. Есть у меня.
Мы пошли к его дому, к пустым стенам без дверей, и я получил то, что мне нужно.
— Придешь? — спросил человек. — Я ведь хотел этот бурдюк на хлеб променять, когда совсем худо будет.
— Ты уже променял, — ответил я и отправился к себе.
В моем доме было только две вещи — огниво, подаренное в прошлые годы кем-то из добрых людей, и кожаное ведро с длинным, полуистлевшим ремнем, некогда соединявшим существо Сэвси-Хаси.
Я взял огниво, бурдюк и ремень и пошел к тому дальнему холму, у подножия которого из-под земли сочилась черная горючая вода.
Руками я вырыл в холодной слякоти яму и наполнял бурдюк весь день, до самого заката.
* * *
К дому Али я пришел, когда стало совсем темно. Обойдя ворота далеко стороной, я пробрался к дереву, под которым спал. Я забрался на ветви, потом поднял свою ношу, привязанную к длинному ремню. Еще там, у источника, я отрезал от ремня небольшую часть, пропитал ее нефтью и вставил в горловину бурдюка.
Двор освещали несколько тусклых светильников. Передо мной, чуть снизу, была плоская крыша дома — самого большого в этом дворе, и там, несомненно, жил Али с женами и детьми. Все люди спали — даже страж. Бодрствовать по ночам ему не было нужды, ибо никто из своих или пришлых не поднимет руку на человека, который платит дань хозяевам мира и которого остатки Самарканда называют «спасителем» и «милосердным». Работой стража было сопровождать жен хозяина в мастерские или на рынок. Даже сторожевых псов не держал богатый Али.
Я положил бурдюк на развилок ветвей, нащупал влажный ремень и начал высекать искры. Огонь пришел по первому зову, пробудившимся змеем пополз вверх по ремню. Я взял свою тяжкую ношу, бросил ее на крышу дома и сам упал с ветвей.
Поднявшись, пошел и встал напротив ворот. Отсвет над стенами становился все ярче, а потом — взметнулся в темноту упругим грохочущим пламенем. А вслед за пламенем понеслись вопли людей. Навстречу грохоту и крику летели мои слова:
— Милосердный, вот и тепло наступило. Тепло тебе, Али?
Распахнулись ворота, выбежали слуги, следом хозяин и страж несли детей. Увидев меня, страж положил девочку на землю и выхватил оружие. Рука хозяина остановила удар.
— Стой, — сказал он, тяжко дыша, — убери саблю.
Страж говорил сквозь одышку.
— Прости, господин… легкая смерть… я не подумал… прости, господин.
Сбегались люди.
Огонь, озаривший селение, поднял людей. Утром каждый из них знал, что человек, спасающий остатки Самарканда от гнева монголов, сам едва не погиб от руки нищего идолопоклонника, которому не дали куска лепешки. Если бы бросили меня людям, они разорвали бы меня. Но вышел Али, сказал, что будет судить своим судом, и велел закрыть ворота. Толпа начала редеть. Кто-то кричал: «Жаль, что нет Махмуда Красного!», — а этот Махмуд был главный палач Самарканда. Но многие люди все равно остались перед домом Милосердного.
Его жены, дети, слуги остались целы, равно как и сам Али, — выручил колодец во дворе. Рухнула крыша дома, на которую я бросил огонь, и, наверное, кто-то из близких хозяина все же пострадал. Возле дома поменьше суетились люди, носили воду, какие-то ткани, и я слышал, как кто-то кричал за дверью. Оттуда же вышел сам Али.
Двое его слуг связали меня и держали за волосы. Начал говорить Али без злобы и угрозы в голосе:
— Не дали тебе хлеба?
— Дали. Твоя жена.
— И ты решил отблагодарить меня…
Я молчал.
— Как видишь, я жив и даже говорю с тобой, собака.
— Я поджег твой дом, а ты хвалишь меня. В моем народе не всякий человек достоин сравнения с собакой.
Али сбросил незлобное лицо.
— Кто подослал тебя?! — закричал он. — Ата-Мелик? Купцы Худжанда? Рахим из Кашгара? Махмуд Ялавач? Кто?
— Хочешь правду?
— Тебе ничего не остается, кроме нее.
— Когда-то мой дом был не хуже твоего. Два сына, две дочери, жена красивая, как у князя. Теперь их нет. Судьба так захотела. Почему я не могу поступить с ней так же, как она со мной? Тогда я хотя бы пойму, что существую. Если бы я не спалил твой дом, говорил бы ты со мною? Разве ты или кто-то из людей заметил бы, что я сдох, как другие нищие? А теперь все только и говорят обо мне…
Али долго смотрел на меня.
— Ты заговоришь. Будешь висеть на столбе, пока твой язык вместо бредней не начнет говорить то, что следует. Но можно обойтись без столба и других вещей, какими извлекают правду. Кем ты послан?
— Я тебе сказал про судьбу…
Али сказал стражу в красном халате:
— Иди, готовь клещи, воронку, все, что нужно…
Страж ушел.
— Если бы я был тот, за кого ты принимаешь меня, то не стал бы ждать тебя у ворот и кричать.
Али усмехнулся.
— Хан мной недоволен? Не темни, достань пайцзу и тогда я буду стоять перед тобой на коленях.
