своей Бабиной. После свадьбы выбыли Мартин Недобыл с Валентиной, зато прибавился брат Легата, советник Земского комитета, веселый плешивый господин с женой, любительницей кошек и собак, и двумя костлявыми, очень строгими дочерьми, отличавшимися одна от другой лишь тем, что старшая, Либуша, носила пенсне в золотой оправе, в то время как младшая, Клара, вооружалась лорнетом.
Мир искусства в ту пору представлял в Лизином салоне один лишь тихий, скромный анималист Новак, который — вероятно, для того чтобы как-то отличаться от прочих Новаков, — подписывал свои картины сложно: «Рене Новак-Коломлынский»; у него Борн купил два маленьких охотничьих этюда. Новак ходил к Лизе преданно и регулярно, но ограничивался тем, что занимал свое место и никогда не произносил ничего такого, что было бы хоть сколько-нибудь достойно внимания или, паче того, могло бы запомниться. Сидевшие поблизости иной раз с удивлением замечали какое-то странное колыхание, какую-то тряску, как если бы собака чесала себя за ухом: это смеялся живописец Рене Новак-Коломлынский, — а он смеялся от души и часто, но совершенно беззвучно.
О случайных гостях, иногда появлявшихся у Лизы — тот один, тот два-три раза, — то есть о нескольких молодых служащих сберегательной кассы, которых время от времени заманивал к Борнам Легат, или о начинающих художниках, с которыми Борн знакомился в Артистическом собрании, какового был членом-учредителем, и которые приходили поесть каштанового торта несравненной Борновой кухарки, собственницы Валентининых рецептов, — то о них, пожалуй, нет нужды распространяться, хотя их спорадические визиты способствовали успеху начинаний Борна, старавшегося воскресить чешское общество. Надежда познакомиться с холостыми молодыми людьми привлекала к Борнам костлявых барышень Легатовых, а без названных барышень салон Лизы страдал бы недостатком дамского элемента.
Как сообщила Лизе Мишина няня Аннерль, ее советчица и знаток большого света императорской Вены, у безвременно почившей баронессы Поссингер тоже был и салон, и приемный день, причем по случайному совпадению тоже, как и у Лизы, по средам. Это почти примирило Лизу с навязанной ей ролью и обязанностью, но не сразу и не совсем. Хорошо, пускай, думала она, но салон у баронессы Поссингер наверняка была не такой, как у нее, у Лизы, он был, вероятно, в высшей степени светским, элегантным, аристократическим, в то время как у них, у Борнов, салон — патриотический, чешский; а это противно, это мещанство и лавочничество. Возражение это Лиза сперва таила глубоко в душе, но, сойдясь с Аннерль ближе, открыла ей свои мысли.
Однако ответ знатока большого света прозвучал совершенно не так, как предполагала Лиза. Что ж, изрекла Аннерль, почему бы и не быть салону чешского, патриотического направления? Живем-то мы ведь в Чехии? Салоны бывают всякие: музыкальные, литературные, политические; а разве патриотическое движение — не разновидность политики?
Эти слова венской няни куда сильнее, куда убедительнее подействовали на Лизу, чем самые пламенные патриотические речи супруга. После этого она уже совершенно примирилась со своими средами, а там даже и полюбила их. Сначала ей еще досадно было, что она не умеет подражать Валентине в ее веселом гостеприимстве, в ее неотразимом искусстве потчевать гостей, накладывать им на тарелки куски тяжелых тортов и поить чаем со сливками или с ромом. Валентина умела впихнуть в гостей вдвое больше сладостей и напитков, чем в состоянии была сделать Лиза, и это удручало молодую женщину. Она повторяла те же слова, которые произносила, бывало, мачеха — «но вы ничего не едите», или «вы ведь не откажете мне» и прочее в том же духе, но успеха не имела; она казалась самой себе фальшивой, лишней, безрукой — и действительно была такою. Но и эту тучу рассеяла умница Аннерль. Вовсе не следует пичкать гостей, как гуся на откорм, — заметила она хозяйке, — это даже и не благородно. Безвременно почившая баронесса Поссингер никогда этого не делала, а уж такая была дама, господи! Уговаривать гостей есть — обычай скорее деревенский, чем великосветский; пусть Лиза приветливо предложит угощение да следит, чтоб ни у кого ни в чем не было недостатка — и хватит. Ее главная задача — развлекать гостей разговором.
И Лиза стала развлекать гостей разговором, причем, к собственному удивлению, убедилась, что это гораздо проще, чем она думала; каждое слово ее принималось как перл. «Что нового в финансовом мире? — спросит она, например, Легата, и тот уже обязан рассказать что-нибудь интересное из жизни финансового мира. «А что такое, собственно, арамейский язык?» — осведомлялась она у Шарлиха, и Шарлих должен был объяснять, что такое арамейский язык. «Вчера я не видела вас в театре», — говорила Лиза костлявым барышням Легатовым, и костлявые барышни Легатовы сообщали причину, помешавшую им вчера пойти в театр; и катился разговор, подобно хорошо смазанной телеге, и Лизины горизонты расширялись, она усваивала светскую непринужденность, она росла. Например, вычитала Лиза в каком-то рассказе из журнала «Unterhaltungsblatt für die feine Damenwelt» словечко «überkultiviert» — «сверхцивилизованный». Словечко ей понравилось, и она стала приглядываться, кому из гостей приклеить такое ученое прилагательное. Смолик просто не цивилизован, уж не говоря о большем, Шарлиха нельзя задевать — он священник, таким образом «сверхцивилизованным» оказался доктор Легат.
Конечно, человек, до такой степени сверхцивилизованный, как доктор Легат, на все смотрит иначе, чем мы, простые смертные, — говорила она, к примеру, когда ее безобразный поклонник произносил очередную нелепость. Или: где мне понять, что делается в такой сверхцивилизованной голове, как ваша?
И у доктора Легата, внимавшего столь изощренным хвалам из прекрасных и любимых уст, лиловели лоб и впалые щеки, что было его манерой краснеть.
В начале декабря шестьдесят пятого года в Лизином салоне появился последний отпрыск пльзеньской семьи свободных пивоваров, Оскар Дынбир, вечный студент-философ, немножко драматург и поэт, член кружка молодых литераторов «Движение». Лет ему было примерно двадцать пять, но он и не помышлял о том, чтобы закончить университет, так как получал из дому богатое содержание и знал, что рано или поздно наследует немалое состояние двух своих старых теток. Оскар Дынбир усердно посещал большие немецкие балы и был вхож в некоторые немецкие буржуазные салоны. Лизин салон, расширивший круг его светских связей, замечательно льстил его самолюбию, ибо тут его почитали и преклонялись перед ним, тут с ним носились и восхищались им, как нигде. И действительно, среди серого однообразия Лизиной гостиной Оскар выделялся, как тюльпан, выросший средь гороховою поля. Он носил сногсшибательные галстуки и жилеты, никогда не снимал шляпы и перчаток в передней, ловко целовал дамам ручки и оказывал им мелкие услуги, при нем разговор никогда не
