развития, словом, когда они нас угнетают и стремятся поглотить нас, подавить весом своей бесчисленности. Вот здесь, господа, но и только здесь, в этом единственном пункте, мы враги, и здесь мы должны защищаться, потому что тут решается вопрос самого нашего существования, нашей гражданской чести — и тут мы воюем с немцами, причем всеми видами оружия. А теперь скажите сами, разве основательное знание их собственной речи не есть важнейшее оружие? Как сможем мы противостоять немцам, отвечать им, полемизировать с ними, если не будем владеть их языком от азов, в совершенстве и бегло? Родной язык, милые мои, конечно, самый сладостный и любимый из всех языков мира, но выражать свои мысли только на нем — это не патриотизм, это леность и близорукость. Знание чужого языка никого еще не лишало национальности, не лишится ее и мой сынок, если он, играя, без труда, от колыбели выучит, кроме родного языка, еще и немецкий; тут вы уж будьте покойны, предоставьте эту заботу мне.
Прекрасные слова, горделивая речь настоящего мужчины, ничего не возразишь на столь ясные аргументы. И все-таки несколько странное впечатление производило, когда в патриотический салон Борна, в большую, сумрачную комнату, уставленную мягкой плюшевой мебелью с длинной бахромой, украшенную бронзой и фарфором, вазами и статуэтками, подносами и блюдами с Борновых складов, забредал маленький сын хозяина дома, серьезный, толстый, черноволосый по матери, и, испуганный множеством чужих дам и господ, перед которыми он вдруг очутился, их неумеренными выражениями восхищения и восторга, — бросался наутек и, вырываясь из рук, протягивавшихся к нему, чтобы погладить, потискать, привлечь к себе, звал на помощь няньку, которую величал тетей:
— Tante! Tante, Bubi hat Angst! [31]
Но еще более странно прозвучал ответ мальчика, когда однажды — это произошло несколько позже — его спросили, понимает ли он по-чешски; ребенок, уже осмелев, составил такую не совсем правильную фразу:
— Я умею нет.
В чем же дело? Не перестарался ли Борн и, отдав сына учиться чужой речи, не сделал ли это настолько основательно, что не осталось уж и места для родного языка в сознании малыша? — Да нет, все было проще: Tante Annerl, малокровная, флегматичная девица, рекомендованная госпожой фон Шпехт, сделалась скорее компаньонкой жены Борна, чем няней его сына. Лиза часами болтала с ней — конечно, по-немецки — о платьях и вышивках, о стихах Ленау, которого склонная к меланхолии Аннерль обожала, сумев разбудить восхищение к нему и в Лизе, о спектаклях в немецком театре графа Ностица, куда Аннерль ходила в свободные дни, но где не бывали Борн с Лизой, так как они держали ложу во Временном театре, о Вене и о Париже, куда Аннерль ездила осенью, когда была еще компаньонкой безвременно почившей баронессы Поссингер (ах, какая была дама!); они вместе читали «Unterlialtungsblatt für die feine Damenwelt» [32], а маленький Миша, ползавший у их ног на четвереньках и строивший домики из кубиков, внимал журчанию их речей, этой мирной женской болтовне, и бормотал себе под нос что-нибудь вроде: Nu, was ist denn das? Putzi — mutzi. Halt! Das ist das alte Wächterhaus, mammerhaus. Pitz, puf! Sieht sie, wie schön gelb? Na so was! Alles ist aus [33].
Вечером, когда «танте Аннерль» укладывала его в постельку, Миша становился на коленочки и молился, повторяя за няней:
— Vater unser, der Du bist in dem Himmel, geheiligt werde Dein Name; zukomme uns Dein Reich, Dein Wille geschehe… [34]
Как же мог позволить Борн, почему не принял он мер против такого воспитания, безусловно неправильного с точки зрения чешского патриота? Ему, конечно, не нравилось, что «танте Аннерль» со столь преувеличенной ревностностью исполняет его желание, но, с другой стороны, он был рад, что Лиза, о непрерывных стычках которой с прислугой мы уже упоминали, так сошлась с венской няней. Он рассуждал: уволить Аннерль — к неприятностям с горничной и кухаркой добавятся неприятности с новой няней… Выписать другую няню из Вены — история повторится; взять чешку — Миша не научится немецкому языку. Трудное дело, безвыходное положение, когда у меня на ребенка не хватает времени, а мать неспособна, совершенно неспособна…
Много десятилетий спустя в семейном кругу потомков Борна сохранялись предания (да и в биографии Борна, вышедшей уже в нашем веке, к столетию со дня его рождения, упоминается об этом) о том, что салон на проспекте Королевы Элишки, уже после того как Валентина ушла от Борнов, стал блестящим средоточием художников и ученых, местом общения выдающихся мужей и жен чешского народа, по-буржуазному трезвой, скромной, как и подобало третьему сословию, и все же в высшей степени почтенной в своих благородных духовных устремлениях копией элегантных аристократических салонов. Нет ничего более ошибочного. Много воды утекло, прежде чем молодой композитор Антонин Дворжак сыграл в салоне Борна свои «Моравские дуэты» для сопрано и альта, аккомпанируя на рояле второй супруге Борна, прекрасной Гане, урожденной Ваховой, и ее сестре Бетуше; или прежде чем протоиерей Апраксин начал водить к Борну русских, приезжавших смотреть Прагу.
Также и легенды об утонченной изысканности гостиных Борна сильно преувеличены. Уже гораздо позднее один из постоянных его гостей, пейзажист Либшер, в ту пору юноша лет двадцати трех, долго страдавший при виде украшений салона, как-то не выдержал и взорвался: о господи, почему пан Борн не выкинет все эти конские морды, и тумбы, и полочки, и шкафчики, которыми он так обезобразил стены, что уж некуда повесить приличную картину, и вообще, как можно жить среди этакой дряни? Лишь после темпераментного вмешательства молодого живописца Борн задумался над проблемой художественного вкуса и соразмерности, которая до сих пор ему и на ум не приходила, чему не следует удивляться, ибо он до сих пор во всем, во всех областях своей деятельности, был самоучка, сам себя воспитывал и образовывал, сам формировал свои политические и нравственные убеждения — и не мог сам собой додуматься до всего.
Но не будем забегать вперед. Ни один выдающийся представитель чешской культуры, никакой Апраксин с богатыми русскими негоциантами не посещал тогда, то есть в середине шестидесятых годов, салона Лизы на проспекте Элишки, который еще мало чем отличался от салона на Жемчужной улице; бывал там все тот же Шарлих да доктор Легат — мы не без оснований полагаем, что сей последний был немного влюблен в смуглую Лизину красу; да еще Смолик, хоть то и дело божился не переступать порога ничьих салонов, продолжал ходить к Борнам со
