Блажен, кто верует!
– Да у тебя тут особенно не разгуляешься! – она взяла из рук Кирилл разделочную доску со скудной пищей, поставила на столик и отвалилась в кресле с иронической усмешкой. Выпитый с вечера на равных с Кириллом алкоголь, испаряясь, теперь делал её ленивой и флегматичной – состояние, которое хорошо известно сколь-нибудь пьющему человеку.
– Ах, маманя, ты маманя! Ты сама повадила – приду поздно, приду рано – по головке гладила! – дурашливо пропел хозяин, откупоривая плоскую бутылку коньяка.
Быть уверенным в том, что напиток настоящий – никак нельзя. В тамбовских закусочных частенько торгуют контрафактом для лохов. Но, судя по фирменной пробке, коньяк мог быть и настоящим.
Кирилл плеснул в стаканы чуть более, чем на палец, и посмотрел на Галину, которая, судя по глазам, мужественно боролась с обуявшей её дремотой. Никакого полового рефлекса!
– Всё, всё, всё! Баиньки, Галя, баиньки! Давай – на сон грядущий, и – в постельку! – он протянул стакан разомлевшей от жары и неуёмных желаний девице.
Та молча выпила содержимое одним глотком и потянулась всем телом так, что одна грудь её выпросталась из-за отворота платья, дразня тёмным соском в розовом ореоле.
– Может у тебя и простынка найдётся? – проговорила она, спокойно заправляя грудь обратно, как будто только что покормила ребёнка.
Безмятежный сон никак не входил в планы Назарова, и Кирилл, быстро застелив диван свежей простынёй, предложил своей подруге, выражая на лице огорчение, место на этом дредноуте:
– К вашим услугам, мадам! В здоровом теле – здоровый сон!
Галина встала, передёрнула на бёдрах коротенькое платьице и пошла в ванную.
Удручённый её партнёр в это время налил себе полстакана коньяку и в один заход выпил.
Делать любовь со спящей женщиной, это всё равно что танцевать балет «Лебединое озеро» в валенках.
Но он тут же пришёл в восторг, когда в прямоугольном дверном проёме ванной комнаты, словно в картинной раме, выросла русская Ню, придерживая скрещенными руками, как это обычно делают купальщицы перед заходом в холодную воду, объёмистые груди, не придавая никакого значения остальным частям тела.
Матовая кожа её не тронутого загаром крутого свода живота резко оттеняла короткую, но выразительную бровку поросли с искрящимися на свету бусинками влаги, словно непрокошенная строчка луговой травы в утренней росе.
В комнате стояла летняя духота, и Галина, не вытирая полотенцем влажное тело, улыбаясь, блаженствовала, совершенно обнажённая.
Кирилл для усиления впечатления, как бы защищаясь от ослепительного проблеска электросварки, театральным жестом оттолкнул это непостижимое видение:
– Галя, пожалей глаза бедного ребёнка! Они уже плавятся!
Обнажённая Маха с полотна Гойи на цыпочках пробежала по крашеному полу, и отряхнув от воды маленькие ступни ног, как это обычно делает домашняя кошка, попав в блюдце с молоком мягкой лапкой, наступила на маленький квадратный коврик возле дивана и, нагибаясь, потянулась за простынкой.
Выпущенные из рук груди, потаённые изгибы тела, сама поза были настолько впечатляющи, что будь на месте Кирилла кто-нибудь другой, Галине Петровне не пришлось бы сомневаться в своих чарах. Но он, зная женское тщеславие, прищурив глаза, как от яркого света, спокойно пошёл на кухню готовить кофе, где чайник уже давно яростно плевался на раскалённую плиту.
До глубины души оскорблённой девице ничего не оставалось, как опоясавшись простынёй, снова присесть за столик. От дремотного её состояния не осталась и следа: гнев застрял в горле, по лицу пошли красные пятна, в глазах затаилась растерянность, губы обидчиво кривились: «Импотент несчастный!»
С пластиковым подносом, как ни в чём не бывало, появился улыбающийся Кирилл. Расставил чашки. Не торопясь, разлил исходящий жёлтой пеной кофе, от которого сразу запахло, как от дорогой замши – заграницей, достатком, тихим уютом и маленькими взрослыми шалостями.
Назаров никогда не любил растворимый кофейный суррогат из-за его ненастоящности, кислого вкуса и дурной горечи. Другое дело – только что раскалённый на сухой чугунной сковородке, исключительно для этих целей используемой, зёрна, тут же, ещё горячие, смолотые на ручной кофемолке, делали ни с чем не сравнимый напиток, аромат и горьковатый вкус которого, потом, ещё долго обволакивает нёбо.
Сам процесс приготовления такого напитка, конечно, требовал свободного времени, но зато – каков результат!
Вот и сейчас Кирилл на время не поскупился, хотя оно ему жгло пятки.
Наполняя чашки, он как бы и вовсе не смотрел на роскошный, порозовевший от волнения или затаённой злости бюст с торчащими тёмными, как перезрелая вишня, сосками.
Если говорить правду, то груди у Галины Петровны, городского нотариуса, были по-девичьи крепкие, но не как у большинства девственниц или не рожавших женщин – репкой, а высокие, начинающиеся почти у самых ключиц, округлые, созданные природой исключительно для любовных утех, а не как пищевая фабрика для требовательных крикунов рода человеческого.
А этот, набившейся сегодня в любовники козёл и не замечает того, что виноград созрел и сам проситься в рот, тянет волынку, выхватывает щипчиками из глубокой вазы сахар-рафинад, чиркает зажигалкой, пробует зажечь сахар. Наконец сахар горит голубоватым спиртовым пламенем, тягучие темно-коричневые капли падают, шипя в кофе, взрываются и исчезают в нём. Движения раздражающе медлительны, взгляд весь на призрачное пламя, хоть бы раз посмотрел в её сторону, нет – всё чего-то колдует над чашкой. Гурман хренов!
Галина не выдерживает напряжения. Тянется к коньяку. Кончики пальцев подрагивают. Разливает по стаканам:
– Зябко тут!
Кирилл опускает недогоревший кусочек сахара в чашку и берёт стакан:
– А меня что-то в жар бросает! – Глаза совершенно трезвые, озорные, смеются. Поднимает стакан. – Выпьем? – медленно тянет коньяк. Неторопливо ставит стакан на столик и, наклонившись к Галине, медленно берёт губами, как спелую клубничку с веточки, сосок, и втягивает его, прижимая языком к нёбу, и так же медленно отпускает.
Напряжение молодой женщины взорвалось. Она, задыхаясь, запрокидывает голову, стискивая зубы, сползает с кресла. Тихо стонет:
– Ещё…
Он отодвигает столик, становиться на колени, подхватывает её влажноватые после душа ноги, притягивает к себе и окунается в уже обессилевшее тело. Через несколько мгновений она вяло отстраняет его рукой:
– Я больше не могу… Подожди…
Всё произошло настолько быстро, что кофе в чашках ещё не успел остыть и обжигал губы.
После сахарной жжёнки, кофе стал ещё более терпким, резким на вкус и отдающим горящим берёзовым угольком.
Теперь у Назарова терпения хватило только на половину чашки.
– Аа! – он подхватил Галину на руки, как будто перед ним была не заматеревшая в жизни женщина, а школьница, бедовая выпускница с тёмными оленьими глазами и детским безрассудством.
Он, теперь, как тот губошлёпый юнец, с восторгом нырнул лицом в прохладные, вроде как подталые, груди, зарылся в них, отпуская своё желание на волю.
Прочность старинного дивана была непоколебима, он всё так же был равнодушен к человеческим страстям, как и сто лет назад, недоумевая, – почему вдруг эти два человеческих существа с такой неистовой самоотдачей борются друг с другом, постанывая, как от зубной боли.
Только в деревянной душе его в тот миг очнулись давно умершие звуки: весёлое лепетанье утренних листьев, бархатный гул тяжёлого шмеля в чашечке раскрытого цветка, истекающего золотым мёдом, тихое поскрипывание веток в ливневую грозу, торопливое шуршанье небесных капель, омывающих свежестью иссушенную землю, тугое напряжение почек набухших клейким соком, в котором пульсирует жизнь…
Да мало ли что может очнуться в молчаливой душе дерева? Может голос не родившейся скрипки, чистый, как соловьиное пенье, когда-то разбудившее двух таких же человеческих существ, спящих в объятиях друг у друга далёкой теперь майской ночью.
Жизнь дерева была длинной и счастливой, и много чего могло теперь очнуться в его задубевшей душе под неумолчные всхлипы и стоны на прочной, незыблемой спине.
Галина теперь сама была похожа на вскопанное поле после длительной засухи – истомлённая земля уже ничего не может родить, только обморочно ждёт живительного дождя, хватая первые капли, и тут же осушая их. И, когда хлынет ливень, поле размягчается, расслабляются все связи, и земля только ловит горячими губами упругие и тугие, как струны, струи дождя.
Кирилл с удивлением и радостью ощущал эту её потребность, которая после каждого движения только увеличивалась, и, кажется, не было конца и края в пересохшей глубокой её долине перепаханной вдоль и поперёк.
«А он – ничего! Есть ещё порох в пороховницах, а ягоды в ягодицах! Надо, надо непременно закрепить пройденное!» – думала в коротких передышках, в минуты отлива Галина Петровна, девица тридцати лет, пока снова не погружалась в пенистую пучину прибоя.
