— Остается сказать, что императрица и в самом деле испытывала к этому негодяю слабость.
— Сам Платон Александрович его чрезвычайно опасался и норовил отправлять во все более дальние походы.
— Без ноги он вряд ли представлял для него опасность, хотя… Был же Потемкин одноглазым, и это не мешало ему в его похождениях. А насчет походов… Кто, кроме родного брата, мог пуститься в большую аферу, чем Персидский поход? Трудно понять, как императрица могла поддерживать затею завоевания всей западной Азии вплоть до Индии. И безответственность потрясает.
— Тем не менее двадцатипятилетний главнокомандующий сумел взять Дербент и Баку.
— Но какой ценой для нашего войска!
— Зато сам приобрел Георгия второй степени и чин генерал-аншефа. Ради этого можно было положить полки солдат.
— Но с этим преступлением покончено. Война будет прекращена немедленно, а генерал-аншеф удалится в свои Курляндские имения без права приезда в столицу. Это должно в полной мере удовлетворить его больное тщеславие и непомерное самомнение.
— Заслуженное наказание. Пожалуй, остается пожалеть только его жену.
— Ты видел ее, Кутайсов?
— Только на портрете, который рассматривал граф Ростопчин.
— И что же?
— Красавица-вдовушка. Она урожденная княжна Любомирская и первым браком была за графом Потоцким.
— И после этого выйти замуж за одноногого Зубова, сокрушавшего с звериной жестокостью ее родной край? Поистине чудны дела твои, Господи!
— К тому же молва приписывает Валерьяну Александровичу редкую грубость, легкомыслие и расточительность. Как бы ни были велики подарки ему императрицы, они скоро будут израсходованы, а супруга ничего решительно не принесла одноногому Аполлону.
— Помнится, Державин всячески превозносил достоинства графа Валерьяна, не так ли?
— Державин, государь? Да разве вы не знаете его удивительнейшей способности прокладывать себе путь по службе с помощью виршей? Он славился этим даже среди самых близких своих приятелей.
— Позволь, позволь, Кутайсов, но мне говорили, что Валерьян польстился не столько на красоту, сколько на состояние своей супруги.
— В таком случае его остается пожалеть, государь. Весь Петербург смеялся по поводу того, что былая княжна Любомирская графиня Потоцкая предусмотрела раздельное владение имуществом по брачному контракту. Генералу-аншефу в последнюю минуту пришлось проглотить эту горькую пилюлю.
— Но Бог с ним. У нас остается сам Платон.
— Он усиленно добивается вашей аудиенции, государь.
— Об этом не может быть и речи. Но я готов его назначить инспектором артиллерии. Пока. Пусть чувствует себя при деле, но не показывается мне на глаза.
— Он говорит, что почитает своим долгом…
— Его долг передо мной так велик и неоплатен, что одна аудиенция ничего не решит. Не желаю никаких объяснений. Ты понял, Кутайсов? Никаких. Если не хочешь вывести меня из себя.
— Государь, я никогда не заступался за этого наглеца и фанфарона. Мне просто показалось любопытным, как изменился весь его облик за считанные дни, во что этот надутый манекен превратился.
— Мы кончили раз и навсегда этот разговор. Хотя… хотя есть еще один член этой семьи.
— Кого вы имеете в виду, государь? Не могу себе представить.
— Не можешь? А как же красавица Жеребцова? Единственная зубовская сестра. И притом не просто красавица. Ольга Александровна куда умней своих братцев. А ее умение говорить, быть занимательной собеседницей принесло ей огромный успех в Париже. Жеребцову принимали во всех аристократических салонах, и она сумела обольстить даже эту мерзкую фернейскую обезьяну — Вольтера. Ты не обратил внимания, как избегала Жеребцовой покойная императрица? С такой соперницей ей не приходилось и думать о победе.
— Что ж, Жеребцова ей явно не пара.
— Но кажется, Ольга Александровна компенсировала эту свою неудачу. Я помню разговоры о ее близких отношениях с богачом Демидовым. Ее легкомыслие не уступает нравственной беспринципности братьев. Нет, Кутайсов, ее я просто не замечу. Пусть живет как хочет и как умеет, лишь бы ее похождения не получали излишней огласки.
Петербург. Васильевский остров. Дом Д. Г. Левицкого. В. В. Капнист и Д. Г. Левицкий.
— Неужто что-нибудь переменится, Василий Васильевич?
— К лучшему, хотите вы сказать, Дмитрий Григорьевич?
— Конечно, к лучшему. О худшем что думать — само придет, не забудет.
— К лучшему…
— А у вас сомнения, Василий Васильевич? Ведь вот выпустил же император Николая Ивановича из крепости, первым же своим указом выпустил, а в указе первым номером Новикова поставил.
— Видели вы его, Дмитрий Григорьевич?
— Как не видеть! Сами же с Настасьей Яковлевной и в Москву его провожали.
— В Авдотьино — так точнее.
— Да, Николай Иванович пожелал незамедлительно в Авдотьино отправиться. Все молился, чтобы живым доехать.
— Так плох?
— Его больным четыре года назад брали.
— Знаю, знаю.
— Но тогда болезнь была. Теперь — дряхлость. От болезни выздоравливают, от дряхлости…
— Как дряхлость? В его-то годы?
— Да никто ему его пятидесяти двух нынче не даст — все восемьдесят.
— И врач не помог? Ведь с ним вместе все время был.
— Был. Да ведь врач недугу телесному противостоять иногда может, а Николая Ивановича недуг сердечный поразил. Несправедливость человеческая. Все для людей желал, о народе российском пекся и в преступники государственные вышел. С обидой своей не справился.
— И государь его видеть не захотел, вернуть типографию не обещал?
— Где там! Передавали мне, что его императорское величество великое неудовольствие высказал — Новиков лично не пытался его за милость благодарить.
— Это кто же такое узнал?
— Госпожа Нелидова Екатерина Ивановна. Она же и гнев государев утишить сумела, тяжкою болезнию Николая Ивановича его извинила. А то чуть приказа не вышло силой Новикова с дороги свернуть, чтобы государю в ноги упал.
— Да уж такой неожиданности никто бы не пережил.
— Вот Екатерина Ивановна тут все силы приложила, спасла Николая Ивановича.
— Значит, благополучно доехал.
— Как сказать — благополучно. Авдотьино в полном разорении нашел, детей едва не в рубище.
— Это за четыре-то года!
— В России на разор и года хватит. Вот что в письме мне из Авдотьина пишут: «По возвращении своем Николай Иванович увидел себя лишенным почти всех способов содержания себя с семейством одними доходами с оставшейся небольшой подмосковной деревни и потому принужден был заложить помянутую деревню, в 150 душах состоящую, в Московский опекунский совет в 10 000 рублей серебром. Часть сей суммы употреблена на поправление домашней экономии, а остальные деньги издержаны на покупку хлеба для прокормления людей по случаю бывшего здесь хлебного неурожая».
— Несчастливый человек!
— Да разве это все, Василий Васильевич! Вы сами отец, сами знаете, как о детках сердце болит, а Николай Иванович ровно в госпиталь приехал.
— Как это? Какая еще беда его постигла?
— Та, что сын припадками стал страдать нервическими. Более ни учиться, ни даже к чтению прилежать не в состоянии.
— Наследственное?
— Какое! Напугался, когда военная команда Авдотьино обыскивала. Так напугался, что несколько месяцев слова не мог вымолвить. Да и дочка не совсем чтобы в себе стала.
— Вот уж поистине кара не по вине!
— Какая у такого человека вина! Сам мне в письмах признается, что не разор ему горек. Тут он все еще надежду питает какой-никакой порядок навести.
— Что ж тогда?
— Праздники. Праздники авдотьинские, где мартинисты наши собираться могли. На них теперь у Николая Ивановича ни средств, ни силы нет. Спасибо, собственные да и соседские крестьяне не забывают. Всеми силами поддерживают.
— Его же крепостные?
— Друг мой, сами знаете, сколь отвратительно нам всем это рабское состояние, что мы и вслух произносить его не хотим. Для Николая Ивановича главное, чтобы крестьяне ни рабами, ни должниками новиковскими себя не чувствовали.
— И как же этого ему достичь удается? Обхождением?
— Обхождение само собой. Но у Николая Ивановича целая метода придумана, обоюдовыгодная, как сам он отзываться любит. Из земель своих он общественные участки выделил. Что с них урожая снимет, все в закрома для общественного прокормления на случай неурожая или беды какой крестьянской. Себе зернышка не возьмет. Тем не то что Авдотьино свое — всю округу держит.
— Положим, а обрабатывать их кому? Сам хлеб не вырастет.
— А с работами особый порядок. Не может должник новиковский долгу своего ни деньгами, ни натурой в общественные закрома вернуть, может все на общественных полях своим трудом.
