Когда Синцов вернулся, на одной половине стола было накрыто к ужину, а на другой Маша доглаживала ему рубашки то и дело тыльной стороной руки откидывая волосы с потного лба.
– Ну что? – спросила она, держа на весу утюг.
– Ничего, завтра пойду в военкомат.
– И что потом? Неужели вас сразу же отправят? – в сильном волнении спросила Маша, продолжая держать утюг и позабыв о нем.
Синцов подошел к ней, отобрал утюг, поцеловал ее освободившуюся руку, ласково провел по ее мокрому лбу и волосам и только после этого сказал, что в городе нет казарм и что если вызывают с лещами, то, наверное, на станции уже будет стоять воинский поезд и их повезут в Смоленск или в какое-нибудь другое место.
– А на станцию можно будет вас провожать?
– Конечно.
Маша облегченно вздохнула.
– Ну, что ты тут гладишь? – Синцов отвел в сторону руку с утюгом, не отдавая его Маше.
– Еще две рубашки осталось, все остальное я уже погладила, – кивнула она на кровать, где лежало выглаженное и сложенное нательное белье.
На столе оставались еще две недоглаженные парадные рубашки.
– А зачем ты их гладишь? – улыбнулся Синцов. – Я ведь в армии в галстуках ходить не буду.
Маша грустно посмотрела на рубашки. Она понимала, что Синцов прав, но ей все-таки было жаль, что он не возьмет с собой этих двух рубашек.
– Может быть, все-таки… – нерешительно сказала она.
Но он, не отвечая, поставил на пол утюг и сгреб со стола рубашки вместе с подстеленным для глажения одеялом.
– Куда положить? – спросил он.
– Все равно, клади на стул, – равнодушно сказала Маша.
Он положил рубашки и одеяло на стул и стал передвигать тарелки и приборы так, чтобы они с Машей могли сесть друг против друга. Только сейчас он заметил, что на столе стоял графин с водкой. Водки в доме не держали, значит, Маша заходила за него в магазин на обратном пути из редакции.
– Что ж, поужинаем, – сказал Синцов и сел за стол, чувствуя приятную ломоту в ногах после тридцати километров, сделанных за день.
Маша села напротив него и придвинула к себе тарелку с творогом и стакан сметаны – единственное, что она в последнее время могла есть.
– Может, и ты выпьешь? – спросил Синцов.
– Нет, – покачала головой Маша и даже зажмурилась. – Я теперь ни капли не могу.
– Так зачем же ты купила? Я один не буду.
– Если бы мама была, она составила бы тебе компанию.
И Синцов понял: Маша купила водки потому, что так делала Татьяна Степановна, когда собирала в дорогу мужчин.
– Ты на выходной съезди к маме.
– Хорошо, там посмотрим, – уклончиво сказала Маша, как будто все, что будет после отъезда Синцова, уже не касалось его. – Выпей, а то что же я напрасно ходила…
Он налил две трети граненого стакана, выпил и стал закусывать котлетами с картошкой.
Маша нехотя съела несколько ложек творогу и, положив локти на стол и подперев руками щеки, молча сидела и смотрела на Синцова.
«Неужели уезжает? – думала она. – И на сколько? На месяц? На три? На два года? И когда я его увижу? И что все это значит – неожиданный призыв из запаса? Если на месяц, то для других это немного. Но для нас месяц – это очень много: это половина всего, что мы пока прожили вместе. А если на год пли на два…»
Маша попробовала себе представить, что такое разлука с Синцовым на год или на два, и не смогла.
«А если это война?» – вдруг подумала она и, не в силах оставить в себе этот вопрос, так и спросила вслух, как подумала:
– А если это война?
Синцов посмотрел на нее, сначала хотел ответить, что нет, этого не может быть, но передумал, пожал плечами и сказал:
– Не знаю.
И Маше было легче услышать это «не знаю», чем если бы он сказал то первое, что хотел сказать: «Не может быть», – а она бы видела по его глазам, что он думает другое.
– Ты соедини два выходных и все-таки съезди к маме.
– Не знаю, удастся ли.
– Почему?
– Кончается квартал, и много работы.
– А твое состояние никто не замечает? – спросил Синцов, подумав, что, как ни трудно приходится Маше, она теперь, начав работать на заводе, все же легче перенесет неожиданно свалившееся на нее одиночество.
– По-моему, пока незаметно. Не хочу, чтобы замечали – вот и не замечают.
– Если ты но сможешь поехать сама, вызови маму сюда. Она еще не была в отпуске.
– Не знаю. По-моему, она вообще не думала идти в отпуск
– А ты позови ее, попроси, – настаивал Синцов.
– Хорошо, я попрошу, – послушно сказала Маша. Она не была уверена, станет ли вызывать мать, по не хотела спорить с Синцовым, зная, что ему так спокойней думать.
Синцов посмотрел на часы и увидел, что уже без четверти двенадцать.
– Мне еще надо сходить в редакцию, ненадолго, на десять минут, – сказал он, вставая.
– Зачем?
– Проститься и получить документы. Они мне обещали к двенадцати часам приготовить.
Он заколебался, говорить ли ей, что все еще может перемениться, но, привыкнув говорить ей все, сказал и на этот раз:
– Редактор хотел звонить в Смоленск и договориться, чтобы меня оставили. Уверяет, что это ошибка, что все-таки редакция имеет на меня броню.
– Значит, может, ты еще не уедешь? – Маша постаралось выговорить эти слова как можно спокойнее.
Синцов пожал плечами, поцеловал ее и вышел. Оставшись одна, Маша долго молча смотрела в одну точку на стене напротив себя, пробуя думать о том, как они будут жить дальше, если Синцов все-таки не уедет. Но от этой робкой надежды ей стало только тяжелее, она тихо и горько заплакала и так сидела и плакала, подрагивая плечами и не вытирая слез, до тех пор, пока не вспомнила, что Синцов вот-вот должен вернуться и может застать ее плачущей. Она заторопилась к умывальнику и стала мыть лицо.
– Ты что, спать собралась? – войдя, спросил Синцов, но, увидев Машины глаза, понял, что она плакала. Обняв Машу, он прижал ее мокрое лицо к груди.
– Как? – отодвинувшись от него, чуть слышно спросила Маша.
– Уезжаю, – сказал Синцов и снова крепко прижал Машу к себе, глядя сверху вниз на ее темные, блестящие от воды волосы.
Они еще долго стояли так между умывальником и дверью, не в силах отойти друг от друга, как будто им предстояло расстаться в следующую же секунду.
На позициях вдоль монгольско-маньчжурской границы установилась тишина. За первую половину сентября японцы предприняли только одну вылазку. Батальон прибывшей из Мукдена гвардейской дивизии в ночь на 8 сентября занял большую сопку на южном фланге, а утром, не успев укрепиться, был истреблен на ее голых скатах. Этим коротким боем ограничились все наземные действия.
Зато в воздухе, словно возмещая себя за бездействие на земле, японцы воевали с особенным ожесточением, и наши истребители, как выражался Полынин, «батрачили» с утра до ночи.
Пятнадцатого сентября японцы организовали звездный налет на все полевые аэродромы нашей авиации. Наши поднялись навстречу, и вскоре в воздухе сражалось несколько сот самолетов.
Японские и наши истребители, исчерпав запас горючего, по нескольку раз возвращались на базы. Пока заправлялись одни, на смену им прилетали другие. Воздушная карусель шла над степью весь день. Только в пятом часу в небе стало тихо; лишь там и сям над степью курились далекие тонкие столбы – догорали сотые самолеты.
Полынин, обессилевший после шести вылетов, лежал ничком под плоскостью; от долгого пребывания на высоте у него в ушах звонило сразу два телефона.
Он лежал и думал, что если ребята в горячке не наврали и земля все подтвердит, – группа сбила шесть самолетов. Неплохой результат, хотя, будь здесь Козырев, он бы в такой карусели непременно сбил сам еще одни, а то и два.
«Интересно, где теперь Козырев?» Полынин вспомнил о сегодняшней статье и армейской газете. Статья была перепечатана из «Правды» и называлась «О внутренних причинах военного поражения Полыни».
Быть может, Козырев не так уж прогадал, улетев в Москву. Если теперь там, на западе, что-нибудь начнется, можно быть уверенным, что он окажется в бою в первый же день.
– Товарищ командир группы!
По голосу это был Соколов. Полынина перевернулся с живота на спину и сел.
