Но это все мы знали понаслышке, пока я в 1933 году летом не поехал со своим другом И. А. Шидловским в Казахстан, в город Гурьев, с целью подзаработать деньжат и заодно подготовиться к экзамену в институт. Мы ехали поездом через Саратов вдоль Волги до Астрахани, а там, по реке Урал на пароходе до Гурьева. Что мы увидели по дороге, невозможно ни рассказать, ни описать... Тысячи и тысячи несчастных голодных крестьянских семей вместе с детьми заполняли все вокзалы, поезда, пристани и пароходы. Не понять, куда они все ехали, одно было ясно, что они страшно голодны. Около станций мы видели трупы умерших от голода, их просто не успевали хоронить... Крестьяне рассказывали, что на Украине – в житнице Европы – тоже царит страшный голод и народ тысячами умирает в деревнях. Такое представлялось невероятным – так это страшно, да и просто непонятно, почему страну охватил голод, ведь после революции и Гражданской войны прошло десять мирных лет и новой войной вроде пока не пахло. Я стал расспрашивать крестьян-попутчиков, что, собственно, произошло в деревнях, и они все в один голос утверждали, что виной всему проклятая коллективизация, когда все хозяйства насильно объединили, наличные запасы хлеба, скота, семян и фуража стали общими, и их немедленно отобрали и увезли в города. Все объяснилось очень просто, и мы, ленинградцы, потрясенные, молча слушали и смотрели на все происходящее вокруг нас... Мама, собирая меня в дорогу, напекла целую корзинку моих любимых пирожков с капустой и мясом. В дороге в наш вагон стали подсаживаться крестьянские семьи с голодными детьми. И когда, вытаскивая очередной пирожок, я увидел их глаза, не задумываясь, отдал им всю корзинку и вскоре получил ее обратно пустой... Мне никогда не забыть лицо крестьянки, матери тех ребятишек... Тогда же пришло понимание, что во всем виноват наш гениальный вождь, вместе со своими соратниками, конечно, и я люто возненавидел его...
По возвращении в Ленинград я рассказал знакомым и друзьям обо всем увиденном, но, неожиданно для меня, никто не удивился, оказывается, все все знали и... помалкивали. После всего пережитого и увиденного окончательно сформировалось осознание, что виной всему наше рабочее правительство во главе с гениальным Сталиным...
Как-то, помню, я слышал по радио биографию товарища Сталина, которую передавала соседняя с нами буржуазная страна, кажется Финляндия. В этой биографии весьма подробно перечислялись бандитские налеты с ограблением, с участием будущего генсека. Рассказывали, что за эти дела его неоднократно сажали в тюрьму в Тифлисе и в Баку. Говорили еще, что у Сталина отвратительная внешность: низкорослый, с огромными ногами, голова с низко заросшим лбом и нелепыми усами, в общем, внешность портового бродяги и урки, к тому же он совершенно необразован и невоспитан. В конце передачи спрашивали: ну как такая темная личность может управлять таким государством, как Россия? Эту передачу слышали многие, никто не сомневался, что все там правда...
В конце 1934 года я учился на втором курсе Ленинградского политехнического института, и неожиданно со мной произошла странная история. Мне и моему товарищу по курсу Борису Карзубову была поручена срочная общественная работа – смонтировать и повесить на стену в актовом зале два огромных портрета вождей – товарища Ленина и товарища Сталина. Нам выдали портреты, разрезанные на большие квадраты, клей-гуммиарабик и все, что было нужно для работы. Мы с Борисом остались после лекций и возились с портретами до поздней ночи. Мне достался усатый, а Борису товарищ Ленин. Когда я уже заканчивал работу, то обратил внимание, что гуммиарабик оставляет на бумаге следы, как бы просвечивает темными полосами. Борис это тоже насторожило, и на всякий случай он решил склейку портрета Ленина закончить простым крахмалом. Утром, когда мы пришли посмотреть на свою работу, то вначале страшно расхохотались, а потом пришли в ужас. Сталин получился, как уголовный преступник – за решеткой, а у Ленина темная полоса пересекала только лоб. Нам очень повезло, что на дворе стоял 1934 год, а не 1937-й, и дело закончилось только крупной головомойкой на комсомольском бюро, членом которого был Борис, а не то уехали бы мы с Борисом продолжать образование куда-нибудь на Колыму, и, наверно, очень надолго...
Но что я еще хорошо запомнил – по бокам портретов висели длинные красные полотнища, на которых белой краской были написаны изречения вождей: «В какое прекрасное время мы живем, так хочется жить, жить и жить!» (Киров С. М.) А 1 декабря 1934 года, по приказу Сталина, Киров был застрелен в Смольном начальником следственной охраны... На втором полотнище тоже было интересное высказывание: «Мы должны прислушиваться к голосу масс, ибо массы непосредственно на своей спине испытывают методы нашего руководства». (Сталин И. В.) Я тогда еще подумал, что «наверху» слышали вопли руководимых ими масс, но полагали, что единственное средство успокоить массы – давить на них с еще большей мощью...
Пришел наконец 1937 год, он тяжело и зримо вошел в наш дом... Утром 13 сентября отец приехал из Кисловодска, он лечился там в санатории. Вечером мы сидели вместе в его кабинете на Троицкой улице, дом 23, болтали о том о сем, и я любовался своим отцом – так он хорошо выглядел. В свои сорок девять лет он был очень красив, виски только-только начали серебриться... Но я заметил, что по его лицу время от времени пробегала какая-то тень, отец несколько раз звонил по телефону своему другу по жизни И. М. Богдановичу, и каждый раз жена Ивана Михайловича отвечала, что Ваня еще не пришел и где он задержался, она не знает. Отец задумался... Потом он спросил меня, знаю ли я, что в городе идут аресты.
– Да, слышал, но к нам-то они имеют какое отношение? Отец все мрачнел и мрачнел... В гостиной и кабинете многочисленные старинные настольные часы разными голосами и вразнобой пробили 10 часов вечера. В прихожей позвонили, и я пошел открывать дверь. Вошли двое в штатском, серые и хмурые.
– Боровский здесь живет?
– Да, здесь.
– Он дома?
– Да, дома.
– А вы кто, сын?
– Да, сын.
– Позовите отца.
Отец вышел в прихожую, лицо его было неестественно бледным.
– Я Боровский, что вам угодно?
– Вы вызываетесь в управление НКВД в качестве свидетеля, мы приехали за вами.
– Какое дело? Какой свидетель? Я никакого дела не знаю.
– Вот повестка, в ней указан номер дела, поедете с нами, в управлении вам все объяснят.
– Так я что, арестован? Мне взять вещи?
– Нет, вы не арестованы, вас допросят и вы, наверно, вернетесь домой, – как-то неуверенно промямлил один из них.
– Вы будете производить обыск?
– Нет, не будем. Нам приказано доставить вас в качестве свидетеля, – упорно твердили оба.
Отец в растерянности смотрел на меня, на свою жену, не зная, что делать. Моя мачеха, тетя Зина, сидела за столом с каменным лицом, ее большие светлые глаза были полны ужаса и отчаяния, она уже все поняла... Папа в растерянности искал трубку, набил табаком кисет и, надев пиджак, осеннее пальто и фетровую шляпу, быстро поцеловал жену, и мы все вышли из квартиры. Я пошел его проводить до машины. Спускаясь по лестнице с четвертого этажа, мы с отцом немного отстали от «штатских», и я тихо спросил его:
– Папа, что это? Ты что-нибудь знаешь? Может, догадываешься? Скажи, что мне делать?
– Нет, – твердо ответил отец, – я ничего не знаю и ничего не могу предположить, может быть, это ошибка, и я вернусь, но если со мной что случится – береги тетю Зину и квартиру.
Отец поцеловал меня сухими губами, пожал крепко руку, и они уехали... Все. Конец... В ту минуту я еще не понимал, что это не конец, что это только начало конца... Через несколько дней приедут за тетей Зиной, потом меня вышвырнут из квартиры, все вещи погрузят на грузовик и куда-то увезут, даже расписки не дадут. И я буду жить как сын «врага народа» и ежедневно ожидать, что меня тоже вот-вот заберут... Буду ожидать целых десять лет, пока дойдет до меня очередь, и я пройду в те же двери на Шпалерной, в которые вошел и откуда не вышел мой отец. И я буду сидеть без малого десять лет... А для начала... меня вышвырнут из квартиры на улицу, мне придется ночевать на вокзалах, нас лишат всего нашего имущества, бесценных книг, собранных отцом за десятилетия и доставшихся нам по наследству от семьи Плетневых – друзей Пушкина, коллекции картин известных художников, редкого фарфора, старинных часов и многого другого... Но это все еще впереди, а пока я, проводив отца, застал тетю Зину, в полуобморочном состоянии лежащую на диване. Рядом стоял наш сосед по квартире Я. М. Бакалейников и старался ее успокоить:
– Подождите отчаиваться, еще ничего не известно. Вы знаете, когда они вошли, я подумал, что это за мной. В городе идут повальные аресты, и кого берут и за что, понять пока невозможно. Может быть, все образуется...
Я сел на диван рядом с тетей Зиной, она вдруг повернулась ко мне, обняла и зарыдала по-бабьи, во весь голос. Я никогда не видел ее плачущей и был поражен ужасно... Я еще ничего не предвидел и не понимал. Сквозь рыдания она сдавленным голосом сказала мне:
